Политическая полиция и либеральное движение в Российской империи: власть игры, игра властью. 1880-1905 - Любовь Ульянова

О роли ходатайств в общей системе коммуникаций по линии «власть – общество» говорит записка заведующего Особым отделом Департамента полиции Л.А. Ратаева 1902 г.: «Позволю себе коснуться… вопроса… о крайней податливости к ходатайствам за революционеров разных высокопоставленных лиц. Обыкновенно эти лица совершенно не знают или очень мало знают тех людей, за которых просят, а действуют в громадном большинстве случаев по чужим ходатайствам. Добившись освобождения или прощения их протеже, высокопоставленные лица, рассыпавшись в благодарностях, возвращаются в свою среду и там в интимных беседах весьма не благоприятно отзываются о направлении Министерства внутренних дел, вполне логично по своему рассуждая, что если бы лицо, за которое они просили, было действительно виновато, то не помогли бы никакие просьбы, между тем стоило сказать слово и вот… Следовательно, государственная полиция действует зря, без достаточных оснований. В таком же виде слухи о деятельности государственной полиции доходят до двора, а оттуда восходят далее»1012.

Именно таким образом выглядела ситуация с привлечением видных общественных деятелей (из группы, названной в Департаменте полиции «радикально-оппозиционной») к административной ответственности в мае-июне 1901 г. – массовые (в отношении 62 лиц) наказания, наложенные Особым совещанием, вызвали столь же массовую реакцию тех, кто попал под эти наказания.

После переговоров А.М. Калмыковой с директором Департамента полиции С.Э. Зволянским и шефом жандармов П.Д. Святополк-Мирским ей был разрешен выезд за границу вместо административной высылки из столицы1013. В.В. Хижнякову запретили жительство в Черниговской губернии, но по его ходатайству разрешили жить в собственном имении в этой же губернии, что фактически нивелировало решение о его административной высылке1014. В.В. Водовозову было разрешено проживание в Москве в связи с необходимостью ухаживать за больной матерью1015. С Г.А. Фальборка уже в 1902 г. после двух ходатайств был снят гласный надзор «с разрешением повсеместного в империи жительства»1016. Аналогично завершились попытки применения административных мер к В.Г. Короленко1017, Ф.И. Родичеву1018, П.Ф. Лесгафту1019, П.Н. Милюкову1020, Н.А. Рубакину1021. Наиболее известна в литературе история с П.Б. Струве, которому «вследствие прошения жены… о необходимости для лечения болезни выехать за границу и пользоваться во время поездки попечением мужа» министр внутренних дел разрешил выезд1022. Вскоре после этого «выезда» Струве основал в Штутгарте журнал «Освобождение»1023, ставший точкой сборки оппозиционного общественного мнения.

Подавались ходатайства и в отношении осужденного судом Е.В. Аничкова – так, после ходатайства матери ей были разрешены «облегченные условия свидания»1024.

Таким образом, формально-правовые методы использовались Департаментом полиции достаточно дозированно до начала ХХ в., при этом сами чины политического сыска считали, что их реализация отличается низкой эффективностью, к тому же вызывает, скорее, нагнетание общественно-политической ситуации, чем ее успокоение. Впрочем, еще в советской историографии, в исследованиях П.А. Зайончковского отмечалось стремление бюрократии воздерживаться от неоправданных репрессий1025, а в воспоминаниях бывшие служащие политической полиции писали о собственной деятельности как имевшей превентивную цель1026. В начале же ХХ в., когда в политической полиции было признано, что «либерализм» распространился на целые социальные, профессиональные группы и институты (что показал анализ терминологической динамики во 2-й главе), принципы запрета и закрытия стали восприниматься чинами политического сыска как заведомо нереалистичные1027. Кроме того, водораздел отношения Департамента полиции к так называемым общественным институтам проходил между обществами и печатью, с одной стороны (в первую очередь закрывали именно их), и земством – с другой стороны. Это совпадает с выводами по терминологическому анализу о лояльном отношении к земскому самоуправлению и позволяет предположить институциональный, а не идеологический подход к легальному публичному пространству внутри Департамента полиции, который выступал, скорее, сторонником не его запрета как такового, а его нормирования в части политики, чем, по сути, и стал Манифест 17 октября 1905 г. и последовавшее за ним законодательство.

Подводя общий вывод 4-й главе, стоит отметить ряд особенностей стратегий поведения чинов политической полиции в отношении даже не столько «либерального», сколько так называемого общественного движения в целом.

Одной из значимых особенностей этих моделей (по сравнению с революционным движением) являлась длительность пассивного наблюдения (перлюстрация писем, сведения из газет, слухи) за «либералами», их формальными (в различных институтах) и неформальными (в среде общества – «группы», «кружки», «фракции») объединениями. Собственные формальные «репрессивные» полномочия рассматривались Департаментом полиции как крайняя мера. С одной стороны, по причине их неэффективности применительно к легальному общественно-политическому пространству; с другой – видимо, имели значение и собственные взгляды чинов Департамента, которые (об этом подробно шла речь в 3-й главе) можно определить, скорее, как славянофильские, умеренно-либерально-консервативные, чем как охранительно-реакционные. Позиция Департамента полиции по отношению к «общественному движению» была умереннее и лояльнее, чем у других властных структур, как внутри политической полиции (в первую очередь в сравнении с ГЖУ), так и вне ее (прежде всего в сравнении с Министерством народного просвещения). Всё это в целом позволяет внести определенные коррективы в историографический образ Департамента полиции, отказаться от общепринятого представления о нем как активном стороннике и проводнике карательно-репрессивной политики власти, по крайней мере в отношении такого явления, как «либерализм».