Бабка Поля Московская - Людмила Матвеева

Вечером пришли с работы мать и молодой противный отчим. Поинтересовавшись, почему это на лбу у ребенка шишка, отчим услышал странный ответ бабки: «У какого ребенка? У твоего или у чужого?» – «На что это Вы, мама, – проскрипел зубами отчим – намекаете? Вы хотите сказать, что Славик не мой сын, не от меня?..» – «Борис, замолчи! – это вступила мама Вера.

Тут продолжила бабушка: «Я хочу сказать, и давно уже, что у вас только один ребенок. А другой… а другая у вас – безотцовщина горькая! А я сидеть с двумя детьми отказываюсь, я старая уже, у меня руки слабнут, я детей роняю!» – уже в голос рыдала бабушка.

«Хорошо, завтра же мы с Верой и со Славиком уезжаем жить к моим родителям!» – «Скатертью дорожка, дорогой зятек, а мы с Людкой и на одну мою пенсию проживем, не подохнем!» – «Мама!!» – «Что, “мама”! Замамкали! Вон из моего дома, чтобы никто больше не возвращался! Люда, ложись спать, поздно уже, а я капелек сердечных пойду попью»

– «Сама меня до инфаркта довела! – кричала мать, они собрали все в коляску, взяли полуспящего Славку и, не попрощавшись с нами обеими, уехали.

Людку охватило странное чувство: это была такая дикая смесь из страха, что вот опять назрел безобразный надоевший ежедневно повторяемый скандал вместо тихого вечера; из огромного облегчения, что бабка ее не предала и не проболталась, кто уронил ребенка; из обиды на бабку за слово «безотцовщина» – ведь был же у Людки настоящий, родной, как он всегда говорил Людке по телефону пьяненьким голосом, «законный» отец, только он крепко пил и ревновал мать, бил ее, а утром плакал и стоял перед ней на коленях, пока они не развелись.

Людке было тогда три года, она смутно припоминает, как сидела в комнате на горшке около своей кроватки. Мягкие цыплячьего цвета «штаны китайские с начесом» сползли с коленок до самого не очень чистого пола, за что ругалась бабка, и тут открывается дверь и входит Отец, отрывает ее от прилипшего горшка, прижимает ее к колючей своей щеке, дышит на Людку противным кислым запахом, так что становится невыносимо, и Людка, успевшая подхватить рукой на лету падавшие уже штаны, начинает лупить этими штанами отца по его такой же цыплячье-желтой голове и молча выдираться из его неловких объятий.

А он плачет и говорит, что видит ее в последний раз и что он ее, доченьку свою ненаглядную, обожает и будет ей всегда теперь звонить по телефону.

Тут вошла бабушка, выперла папашу в коридор, перекрестилась, и он исчез из Людкиной жизни надолго.

Удивительно, что Людка запомнила четкую картинку в зеркале: две абсолютно одинакового цвета лимона головы сливаются в одну, а сверху их прикрывает пуховое лимонное облако!

Потом у мамы появился сначала новый муж Боря, а потом новый ребенок Славка.

Мать никогда в жизни не называла Людку дочкой или доченькой, все Люда да Люда, а иногда даже и торжественно Людмила. Родилась Людмила точно в день рождения своего отца Николая, козерога упрямого, первого января, но ночью.

Накануне маму увезли прямо от новогоднего стола. День она промучилась схватками, потом все утихло и она уснула. Проснулась к ночи первого января. Только в ночь эту никто не хотел работать, все смотрели телевизор, тут мама привстала тоже пойти посмотреть «Карнавальную ночь», но вдруг стала рожать. Записали рождение девочки вторым января.

Мама очень была разочарована тем, что не мальчик родился, ведь она «все уже голубенькое заготовила, а тут – девка, позор какой-то, и надо же – все, ну все кругом, мальчика пророчили. И имя было готово – Владимир, школьная моя любовь. А теперь как назвать? Ума не приложу.»

Тут нянечка, принесшая ей девочку в первый раз покормить, сказала: «Назови ее Людмилой. Все Людмилы – счастливые!» И мать согласилась. Вот в Карнавальной ночи какая Людмила роскошная играет! Вера поднесла девочку к груди, нянька слегка прижала голову ребенка губами к соску, и…

Люда отвернулась от матери и молча продолжала шевелиться в своей пеленке. Нянька обмерла, а Вера прикрыла грудь ночной рубашкой и сказала: «Ну прям как чувствует, что у меня молока почти и нет, даже есть не хочет, толстая какая, четыре кило почти!»

Нянечка унесла Людку в соседнюю комнату и покормила сцеженным другой роженицей грудным молоком. Люда с удовольствием почмокала из соски и уснула. «Будет искусственница твоя дочка!» – сказала утром матери няня. «Дочка, надо же, как же это так, слово-то какое!» – «Хорошая дочка, хорошее слово!» – возразила нянька и махнула на Веру рукой. «Иэх, ты, мамаша!» Вера сделала вид, что задремала.

Отец, зато, сразу обрадовался, стал называть Людку Милочкой-доченькой и своей копией. «Ага, Коля, она – ну как есть патрет твой вылитый» – подтвердил хмельной уже слегка сосед дядя Паша, когда Людочку всей кухней первый раз купали и как бы «крестили» – крестным был этот самый дядя Паша, «потому как он маляр по окрасу церковных куполов, его из Загорска, то есть Сергиева Посада, отцы святые домой в Москву не отпускают!» – говорила соседка и бабкина подружка тетя Настя, она же – крестная.

Стояли в Москве настоящие Крещенские морозы. Потом, когда наступило потепление, бабушка с тетей Настей тайно окрестили Людочку в Меньшиковой Башне около Почтамта на Чистых прудах. Крестик, правда, сразу куда-то спрятали, боялись очень, что «партейная» часть населения огромной коммуналки «протреплется» и всем из-за них мало не покажется. Да потом так крестик-то и не нашли, потеряли, наверное, по дороге. «Все равно она – крещеная!» – тихо делилась со всеми «своими» бабушка.

Жизнь Веры с первым мужем, Людкиным отцом, не налаживалась. Он не мог простить молодой жене её красоты, охлаждения к нему от страха еще раз забеременеть, кокетства с мужчинами, которые плелись за ней и правда, «по пятам, и отбою от энтих паразитов не было, все им телефон свой давала, или еще что, ну, я не знаю!» – рассказывала бабка маленькой внучке. – «И запил твой папаша родной, и стал руки свои распускать, она его исцарапала раз, как кошка, когда он ей врезал, а он схватился руками за виски, замычал, лег спать, а ночью чуть не помер, дрожал весь, синел, неотложку вызывали, увезли его с заражением крови, а потом, как болел он долго, вернулся домой к нам, а она в кино, в Колизей, уж с Борей со своим, Славкиным папашей, усвистала. Дождался он их во дворе в нашем, я уж думала, будет с Борей с этим драться насмерть, а он уж напился за время ожидания и сказал ей: “Вера, давай разводиться, только дочь не отнимай у меня!”. Потом пошел с тобой, маленькой, прощаться, а сам пьяный как свинья, и жалко ведь его, когда был трезвый, ведь не мужик, а золото, молчит и все работает, как вол. Вот, а ты его, засранка, папу свово, по морде штанами избила! Он заплакал-зарыдал и пропал. Не знаю, говорят люди с его работы, что он на Север завербовался. Поди, чай и замерз там с медведЯми белыми, ведь он даже алиментов не присылает. Думает, нам тут сладко с тобой. Кому мы нужны, Боре, что ли? Или матери твоей – вертихвостке? Кому вообще лишний рот нужен? Вот и бесится Боря этот, что ты у нас есть. Ну хоть хватило бы уж у нее ума только одного ребенка завести!» – «Бабушка, ну как же одного, а меня куда же, а потом, я им и Славочку не отдам, пусть они себе еще родят, а этого уж нам с тобой оставят!» – «Тьфу, ты, типун тебе на язык, а то и правда еще нарожают! Ну, все, хватит, спи!»