Багровые ковыли - Виктор Смирнов

Нина Николаевна тоже заметила белую звезду, но, всегда прыткая, верткая, как говаривали солдаты «бой-баба», она неожиданно застыла на несколько секунд. Наверно, в ней сказался глубоко упрятанный, заваленный привычками военной жизни, вполне понятный бабий инстинкт: страх за ребенка. Поскакать так быстро, как канонир, она не могла, да если бы и поскакала, то почти наверняка получила бы пулю в спину – «максим» шуток не любит.

А пуля, попавшая в нее, убила бы ребенка. Он питался соками и кровью матери и был там, в глубине ее существа, еще очень маленьким и зависимым и, может быть, своими пробуждающимися чувствами всецело полагался на нее, мать, на ее мудрость и заботливость, и ему было спокойно и хорошо.

Вот какие мысли промелькнули в голове Нины Николаевны за эти несколько секунд, которых было достаточно, чтобы стражи ворот подбежали и взяли лошадь под уздцы. «Юнкер Нечволодов», сама того не зная, очень изменилась за последние месяцы, преобразилась ее суть: из вояки превращалась в мать. Она поняла, что должна оставаться очень спокойной, оберегая дитя.

Не спеша она слезла с лошади, которая, чувствуя чужие запахи и чужие руки, пофыркивала и мотала головой.

– Вот эт-то да-а! – удивился один из красноармейцев. – Баба, да еще чижолая… И карабин у ей…

– Ты лошадь-то крепче держи, – сказала ему «юнкер Нечволодов». – Чужих не признает, убежит…

– Ну, дела! – вздохнул начальник караула. – У беляков уже пузатые бабы воюют.

– Я не воюю. Я приехала в монастырь помолиться о разрешении родов, – жестко ответила Нина Николаевна. Она уже поняла, что Слащева в монастыре нет, произошла ошибка. Ее генерал, напоровшись на красных, такой бой поднял бы, что и за десять верст было бы слышно.

– Молиться – а карабинчик-то прихватила, – сказал начальник караула.

– А ты как думал? Если какой дурак вроде тебя полезет, что мне с ним, разговаривать? – бросила Нина Николаевна.

– Да карабин-то небось – одна видимость, – сказал караульный.

Он взял «драгунку», передернул затвор и, подняв ствол вверх, нажал на спуск. Раздался выстрел.

– Не настрелялся еще? – спросила Нина Николаевна, после того как отзвенело в ушах.

– Все равно начальствие вызывать. Положено по уставу, – ответил ей красноармеец.

Через несколько минут Нина Николаевна сидела в келье у Кольцова, отвалившись назад на специально раздобытом для нее мягком стуле, которым когда-то пользовался игумен. Принесли и еще одну свечу. «Юнкер Нечволодов», не стесняясь, расстегнула верхнюю пуговицу генеральских шаровар, давивших ей на живот.

– Значит, молиться? – сказал Кольцов. Все происшедшее, и в особенности пребывание беременной в монашеской келье, вызывало у него усмешку, которую он не мог скрыть. – Вы что же, служите? В какой части?

– В артдивизионе. Медсестра. Была… Вас, может быть, интересует, от кого забеременела? Звание, политические взгляды?

Нина Николаевна решила, что держаться должна смело и даже нагло. Сейчас ребенок защищал ее. Да и допрашивающий красный командир показался ей человеком неглупым и нежестоким.

– Может, хотите взять меня в плен? – спросила Нина Николаевна. – Пожалуйста. Мне все равно, где рожать. Лишь бы был врач или хотя бы фельдшерица да чистые тряпки… Можно, конечно, и расстрелять, не будет никаких проблем. Но тогда я вам буду сниться.

Кольцов внимательно посмотрел на «пленницу». Сейчас, когда желтоватый свет свечей слегка приглушил и смягчил краски и очертания предметов, лицо Нины Николаевны очистилось и от пятен легкой ржавчинки, и от некоторой одутловатости. Оно было юным и красивым. Кольцов никогда не думал о том, что беременным свойственна особая красота, они полны предчувствия великого чуда, у них совершенно особые глаза, огромные и обращенные взглядом внутрь, отрешенные от мелочей окружающей их жизни, даже от такой «мелочи», как война. Эта юная женщина, несомненно, очень дерзкая и умная, обманывала его. Она не похожа на простую медсестрицу из воинской части, хотя там, случалось, служили во имя исполнения долга и княгинюшки, и графинюшки.

– Где это вы такие шаровары раздобыли? – спросил Кольцов.

– Что, широкие? Какие на складе нашлись. Для толстяков. Видите ли, специального обмундирования для беременных в армии нет.

– Понимаю, – усмехнулся Кольцов. – У нас также. Хотя, знаете ли, и беременные тоже встречаются. Эти факты не зависят от политических взглядов…

– Я об этом догадывалась, – согласилась Нина Николаевна.

– Только вот шаровары у вас не со склада, – сказал Кольцов. – Они с генеральскими лампасами. В армейских мастерских не шьют серийно шаровар для толстых генералов. Это индивидуальный пошив. И где это вы раздобыли такие?

– Предположим, я согрешила с генералом, – сказала «пленница». – У вас разве подобное не случается?

– Бывает, – ответил Кольцов, усмехаясь. И хотел даже добавить: «Еще как бывает!»

А думал он о том, что надо отпустить эту женщину, перевести ее к беженцам, которые заселили нижний этаж общежития, а потом, когда его отряд покинет в утренних сумерках монастырь, оставить ее здесь. Пусть сама разбирается и насчет отцовства и насчет своего будущего. Конечно, она могла много полезного рассказать. И лампасы на ее шароварах не случайны, и видела она там, у белых, много и много слышала, и вращалась не среди простых офицеров.

Но она не скажет. Не из таких. А кричать на беременную женщину и запугивать, используя ее положение, – это подлость, недостойная мужчины. Тем более она помолиться приехала. Монастырь-то не какой-нибудь, а Богородицкий.

Кольцов понимающе посмотрел на женщину, и она ответила улыбкой. Догадывалась о его мыслях.

Она была очень красива. И отчаянная, наверно, девица. Осмелилась рожать среди войны. Какие-то неясные, очень глубинные струны сочувствия затронула она в нем. Бесконечные войны заглушили их, а сейчас… Ведь ему уже двадцать восемь.

– Ладно, – сказал Кольцов, вздохнув.

И в этот момент в дверь постучали. Осторожно, словно боясь нарушить свидание, в келью просунул свою чубатую голову Грец. Он усмехался.

– На минутку, товарищ комиссар.

Он упорно не хотел называть Кольцова командиром. Это ставило бы его в прямое подчинение, а так в их отношениях оставалось нечто не столь четко определенное. Грец – особист, Кольцов – комиссар. Не в одних санках, дескать, сидят.

– Да заходите, Грец, – сказал Кольцов. – Мы тут обо всем уже переговорили.

– Нет-нет, на минуточку до вас! Лично! – настойчиво упрашивал Грец.

Кольцов вышел в длинный и темный коридор общежития, которое, как подсолнух семечками, было тесно заполнено кельями. Грец осторожно затворил за Кольцовым дверь.

– Гражданочка эта. Которая с поросятком! Очень за свою животную беспокоится, – прошептал особист загадочно. – Просит, чтоб не трогали поросятко.