Монахини и солдаты - Айрис Мердок

Конечно, Тим не мог окончательно избавиться от беспокойства. Мысли о Дейзи хотя и возникали, но особо не донимали. Поначалу он иногда думал о ней, но потом перестал. Он стремился к чему-то, чего должен был добиться и добился, и после этого, на ближайшее будущее, перестал волноваться. Он чувствовал глубокую грустную нежность к Дейзи, но желания видеть ее не было. Он чувствовал, что освобождается от нее. В определенном смысле он был рад избавиться от нее, он давно хотел это сделать, но без помощи Гертруды ничего не получалось. Он приветствовал и лелеял эту мысль. Был преисполнен благими намерениями, одним из которых было все рассказать Гертруде, но еще не рассказал. Он спрашивал себя: не стоит ли признаться немедленно, но по размышлении решил повременить. Признание больно задело бы ее, а она без того достаточно сейчас страдала из-за него. Кроме того, объяснить связь с Дейзи было непросто, и Гертруда могла понять его совершенно превратно. А если в результате глупого порыва откровенности он потеряет Гертруду после того, как чудесным образом вновь обрел ее? Идти на такой риск — значит отплатить черной неблагодарностью богам. Тим не буквально так формулировал это для себя, но ему действительно нужно было время, чтобы заново обдумать историю своих отношений с Дейзи и отвести им сравнительно маловажное место в своей автобиографии. Если бы только он не побежал обратно к Дейзи после «отказа» Гертруды, если бы тогда он больше верил в их любовь, переписать историю теперь было бы значительно легче, он был бы куда ближе к тому, чтобы считаться вне подозрений! Надо обождать. Позже, в крепости супружеской любви, он сможет безболезненно и безопасно рассказать об этом. И к тому времени оно действительно отойдет в прошлое.

Так разрешив свои сомнения, Тим рассчитал заранее печально необходимые шаги к разрыву. Он, конечно, перестал появляться в «Принце датском», поэтому послал Дейзи короткое письмецо, ставя ее в известность, что он вновь с Гертрудой и женится на ней. Поначалу он сочинил более длинное покаянное письмо, но порвал его. Он словно бы услышал колючие насмешки Дейзи. Не было смысла выражать сожаление. Факты говорили сами за себя. Валить на нее камни его неуверенных самооправданий значило оскорблять Дейзи. А таких камней у него на душе было предостаточно. Любовь к Дейзи давно вошла у него в привычку, и среди россыпей душевного мусора мелькнула странная мысль: предположим, он расскажет Гертруде о Дейзи и скажет, что не может окончательно порвать с ней, что ему необходимо продолжать видеться с ней, как с дорогим другом? Предположим, он самоуверенно решит, что Гертруда поймет его? Он рассматривал эту мысль как утешительный компромисс, но, разумеется, понимал ее нелепость. Гертруда была бы шокирована, а Дейзи послала бы его ко всем чертям. И вот на пике счастья он временами был — настолько внутренне сложен и переменчив человек — совершенно подавлен, думая о Дейзи. Он не ждал, что она ответит на письмо, она и не ответила. Надеялась ли она на то, что Тим порвет с Гертрудой и вернется к ней? Или окончательно поставила на нем крест? Стоило ли написать ей снова, объясниться полнее? Каждое письмо было новой неволей. И все же он чувствовал: ему нужен какой-нибудь знак, что Дейзи его отпускает, какой-нибудь намек на то, что она знает, что все поняла. Мысль, что она ничего не знает, была невыносима. Вдруг первое письмо не дошло? В доме Дейзи жило полно ненормальных, которые могли украсть письма. Ради собственного душевного покоя он по-настоящему нуждался в ее прощении, но не мог просить об этом напрямую. В любом случае не угадаешь, в чем выразится ее прощение. Наконец, уже после свадьбы, Тим послал письмо, вложив в него конверт с адресом мастерской, с маркой и чистой открыткой в нем. В письме говорилось: «Дорогая моя, я женат. Прости и прощай». Конверт вернулся. На карточке рукой Дейзи было написано: «Катись ты!» Это было прощение, и Тим был глубоко благодарен ей за это. Ему вспомнились ее слова, что без него она наконец взяла бы себя в руки и предприняла что-нибудь. Он надеялся и наполовину верил, что так и произойдет, и постепенно стал меньше тревожиться о ней.

— Когда покинешь студию, где ты будешь хранить картины? Мы могли бы перевезти их сюда…

— Нет надобности, я могу оставить их у Джимми Роуленда.

— Это тот парень, с которым ты делишь студию?

— Да, но он нашел себе другое жилье.

Теперь Тим работал на Ибери-стрит. В мастерской было все еще опасно, Дейзи в дурном настроении могла нагрянуть туда, хотя это и было маловероятно. Ему представилась картина: Дейзи врывается на чердак и кромсает его холсты. Увлекательное зрелище, но не в ее характере. На самом деле ему еще не хотелось расставаться с мастерской. Перетаскивать вещи — дело хлопотное, а Джимми Роуленда он приплел безотчетно. Он решил, что пока пусть все останется как есть.

Тим и Гертруда долго и неторопливо завтракали в столовой. Гай, тот ел быстро. Тим — медленно. Хотя оба, Тим и Гертруда, работали, настроение у них сохранялось праздничное. Гертруда несколько раз в неделю по утрам преподавала английский женщинам из Азии. Она только начала преподавать, когда Гай заболел, и теперь вновь чувствовала себя новичком. Ее ученицы, часто отличавшиеся умом, присущим их расе, были робки и застенчивы. Они не ходили (ни с мужьями, ни без них) к ней домой и не приглашали ее к себе. Занятия проходили в школьной атмосфере районного общественного центра. Неодолимым препятствием был языковый барьер. Помогло бы хоть какое-то знание урду или хинди, чем Гертруда не обладала. С каждой ученицей она занималась отдельно и, оставаясь наедине с этими хорошенькими, внимательными, волнующимися женщинами в самых красивых на свете одеяниях, порой чувствовала, будто сама переносится в их далекую страну. Бывало, не находя слов, она тянулась через стол и касалась хрупкой смуглой руки, и так ученица и учительница общались между собой, с наворачивающимися на глаза странными счастливыми слезами или беспомощно смеясь. Она пыталась описать это все Тиму, но он, не видевший этих женщин, не мог понять ее.

Тим между тем работал по утрам. Он любил оставаться один — с успокоительными мыслями о Гертруде, но в одиночестве. Оно было ему необходимо. Он занял под мастерскую комнату Анны — там было достаточно света, — перевез на такси и расположил в ней крупные и выглядящие наиболее живописно предметы своего ремесла, а также некоторые картины из тех, что поприличней. Перевез он и запасы досок, найденных на свалках, чтобы писать на них, хотя они вряд ли понадобились бы, поскольку Гертруда накупила ему прекрасных дорогих холстов — или он купил их сам на деньги Гертруды, или на свои, ибо теперь они совместно владели их земными сокровищами, то есть имуществом. К этому еще требовалось привыкнуть, и он старательно освобождался от своего обыкновения экономить. Он пока не притрагивался ни к одному из этих прекрасных белых прямоугольников, даже в мыслях. Занимался набросками, сделанными во Франции (но не зарисовками «лика», их он оставил на потом). По просьбе Гертруды сделал две акварели, изображавшие цветы, но неудачные, и иногда, когда она уходила к своим ученицам, выбирался в парк и рисовал деревья. Еще они любили вместе совершать небольшие путешествия на метро. Тим вынужден был признаться себе, что еще не способен толком взяться за работу.

Дни они проводили по-разному. Иногда Гертруда возвращалась в свой общественный центр по делам или на собрание, а Тим в свою новую мастерскую. Ему также нравилось прибираться в квартире, наводить порядок. Миссис Парфитт, превосходная домработница, продолжала приходить дважды в неделю, но обнаруживала, что Тим сам заменил ее во многом из того, что входило в ее обязанности. Иногда после ланча они вместе отправлялись по магазинам, покупая продукты и всякие вещи домашнего обихода. Как всякая молодая ménage,[111]они обожали покупать швабры да щетки, формочки для кексов, кухонные полотенца и прочие мелочи, обычно ненужные, поскольку в доме всего этого было предостаточно. Предлагали друг другу купить что-нибудь из одежды, но в расходах, не сговариваясь, старались быть сдержанными. Время от времени приглашали кого-нибудь к себе на вечерний коктейль. Чаще же отправлялись гулять в Центральный Лондон, заканчивая прогулку в каком-нибудь пабе. Зачастили в «Герб Ибери». Пока они никого не приглашали на обед, слишком ценя вечера вдвоем.