Абсолютные друзья - Джон Ле Карре

– Я думаю, есть только один-единственный аргумент, который мы можем привести в защиту молодежи: они выполняли приказ, – часом позже, печально покачивая головой, суммирует Рурк.

Манди отвечает, что он знает, знает. Рурк тоже совершенно не изменился, думает он. О чем можно только пожалеть в случае, когда знаешь человека как облупленного. Вот Манди и видит то же самое фиглярничающее, худощавое, симпатичное, лениво цедящее слова бостонское дерьмецо, каким Рурк был всегда, в дублинским костюме, гарвардских туфлях на рубчатой подошве и с ирландским обаянием.

– Очень жаль, что мы не смогли попрощаться, как положено, – вспоминает Рурк, словно у него есть потребность снять камень с души. – Должно быть, разразился какой-то кризис, и меня выдернули с такой скоростью, что я даже не успел захватить зубную щетку. И, черт побери, можешь мне поверить, Тед, даже под угрозой расстрела я не вспомню, что именно тогда произошло. И все же я думаю, что поздороваться всегда лучше, чем попрощаться. Даже при таких обстоятельствах.

Манди придерживается того же мнения и пригубливает мартини.

– Мы сообщили австрийцам, что нас интересует определенный дом. Подозревали связь с террористами и хотели прежде всего узнать, кто и зачем там бывает. Полагаю, мы сами на это напросились, а теперь нам придется с этим жить. В результате сверхугодливость наших друзей и союзников и полное неуважение к человеческим правам невинных людей.

«А ты по-прежнему демонстрируешь насквозь фальшивый мятежный дух», – думает Манди.

– Наслаждаешься войной? – спрашивает Рурк.

– Ненавижу ее, – со злостью, насколько позволяет его состояние, отвечает Манди.

– Я тоже. Управление никогда и ничем не поощряло этих гребаных вашингтонских евангелистов, даю тебе слово.

Манди говорит, что может в это поверить.

– Тед, можем мы перестать злиться?

– Если это то, чем мы сейчас занимаемся, почему нет?

– Тогда почему бы тебе не объяснить, что ты там делал, Тед, зачем в четыре часа утра забрался в пустой дом, который вызывает у нас определенный интерес. Скажу тебе откровенно, только между нами, что, садясь в самолет и по дороге сюда, я не мог не задаться вопросом, а может, мы поступили правильно, арестовав тебя?

Манди много думал о том, как ему отвечать на вопросы Рурка, и с неохотой пришел к выводу, что должен сказать ему правду. Он исследовал проблему с Сашиной точки зрения и со своей. Тщательно обдумал убедительную просьбу Саши о конфиденциальности и тысячедолларовый контракт Ричарда, но решил, что в данной ситуации ни первое, ни второе его не связывает. Если он и считает необходимым что-то опустить в своем рассказе, так это подробности великого замысла Дмитрия и его объявления войны растлевающей мощи корпоративной Америки. А в остальном он готов признаваться, совсем как в прежние времена.

В конце концов, какие могут быть тайны у двух закадычных друзей?

И Рурк, точно так же, как в те дни, когда они сиживали в доме на Итон-Плейс, слушает его, преисполненный терпимости и неуважения к власти, отчего откровенные разговоры с ним столь приятны. И когда Манди заканчивает рассказ, Рурк довольно долго сидит, зажав подбородок в кулаке, глядя прямо перед собой, иногда позволяя себе легкий кивок и поджав губы, прежде чем поднимается и, словно директор школы, начинает мерить кабинет шагами, глубоко засунув руки в карманы габардиновых брюк.

– Тед, у тебя есть хоть малейшее представление о том, чем занимался Саша в последние десять лет? – спрашивает он, делая такой упор на слове «представление», что Манди может ожидать самого худшего. – С какими общался людьми, в каких бывал местах?

– Не так чтобы очень.

– Саша не говорил тебе, где побывал? С кем садился в одну лодку?

– Мы об этом не говорили. Он время от времени писал мне, пока находился в диких местах. Но без подробностей.

– В диких местах? Так он это называл?

– Нет, это мой термин.

– И вот на этой конспиративной квартире у озера… он сказал тебе, что Дмитрий – великий и хороший человек?

– Дмитрий его просто потряс.

– И ты не заметил в Саше никаких перемен после стольких лет разлуки… кардинальных перемен. Тебе не показалось, что он стал другим человеком, отошел от тебя, между вами возникла стена?

– Остался таким же маленьким говнюком, каким был всегда, – отвечает Манди, которому определенно не нравится направление, в котором смещается разговор.

– К примеру, Саша выразил свое отношение к случившемуся одиннадцатого сентября?

– Полагал, что это отвратительно.

– Не высказался в том смысле, что «они сами напросились»?

– Даже не намекнул, что удивительно.

– Удивительно?

– Ну, учитывая, что он всегда вешал на Америку всех собак, а также увиденное им в последние годы в странах третьего мира, я бы совершенно не удивился, если б он написал: «Мерзавцы получили по заслугам».

– Но он этого не написал?

– Совсем наоборот.

– Это было в письме?

– Да.

– Отдельном письме, посвященном этой теме?

– Тем в письме хватало.

– Когда он написал письмо?

– Через пару дней после события. Может, через день. Не обратил внимания.

– Откуда?

– Кажется, из Шри-Ланки. Он читал лекции в Канди.

– И ты нашел письмо убедительным? Не почувствовал, что оно…

– Оно что?

Рурк выразительно пожимает плечами.

– Что оно написано для чужих глаз. На случай, если его друг Тед передаст письмо одному из своих добрых знакомых в английской разведке.

– Нет, не почувствовал, – говорит Манди в спину Рурка, ждет, когда тот повернется к нему лицом, но тот не поворачивается.

– Тед, когда ты был с Сашей в Берлине в те стародавние времена, он высказывал свое мнение насчет прямых действий?

– Выступал категорически против. Ни под каким видом.

– Он называл причину?

– Конечно. Насилие играет на руку реакционерам. Прибегать к насилию – обрекать себя на поражение. Он повторял это снова и снова. Десятки раз.

– Значит, исходил из практических соображений. Насилие не работает, следовательно, давайте найдем другие средства, которые сработают. А если бы насилие приносило плоды, он бы не стал от него отказываться.

– Ты можешь называть его соображения практическими. А можешь и нравственными. Для него это вопрос веры. Если бы он верил в бомбы, то стал бы бросать бомбы. Такой уж он человек. Он не верил в бомбы, поэтому бомбометатели подмяли под себя протестное движение, а он совершил ошибку всей жизни, перебравшись через Стену не в том направлении.