Кусатель ворон - Эдуард Веркин

– Надо Листвянко запустить, – предложил я. – Он разрядник, он этого ихнего Пересвета размажет просто.

Жмуркин сурово помотал головой.

– Не пойдет, – сказал он. – Против таких никакой разрядник не потянет. Есть сотня подлых приемов…

Листвянко тут же стал напрягаться, показывая всем, что он разобьет кого угодно, невзирая на подлые приемы.

– Надо напасть всем сразу, – сказал Пятахин. – Пока они еще не проснулись. Напасть и замесить, чтобы не дергались.

– Нет, – сказал Жмуркин. – Никакого кровопролития. Все это…

Он кивнул на колья и дреколья.

– Все это использовать только в качестве устрашения. В ход не пускать!

– У них, наверное, ножики… – предположил Лаурыч.

– Попишут только так! – сказала Жохова.

– Все равно не пускать! – приказал Жмуркин. – И вообще, я пойду один.

– Я тоже! – брякнула Жохова.

Кажется, Пятахин прав.

Жмуркин помотал головой.

– Нет, – сказал он. – Девушки остаются здесь. Мы сами справимся. И не спорить!

Впервые в жизни я поглядел на Жмуркина с уважением. С реальным таким уважением. Жмуркин перестал быть Жмуркиным и для меня сделался Скопиным, будущим государственным мужем.

– Но… – затрепетала Жохова.

– Это приказ! Прекословить запрещаю!

Скопин пронзил Жохову решительным взглядом, и та действительно не стала прекословить.

– Выступаем, – сказал Скопин.

– Выступаем! – с воодушевлением подхватил Лаурыч.

И выступили. И девушки смотрели нам вслед прощальными взглядами, что прибавляло мужества.

Утренний лес был категорически спокоен, в воздухе кипел зернистый манный туман, от реки голодными призраками поднимался пар, с кустов и деревьев капало, и солнце через эту влагу почти не пробиралось, небо было однородно и темно, и где-то совсем высоко стучали в глухой сибирский бубен.

Вел Лаурыч. Шагали молча и споро, стараясь не шелестеть листвой и не хрустеть ветками, сжимая в руках оружие, как партизаны брянских лесов. Сначала вдоль ручья, спускавшегося к речке, затем через пихтовую рощу, источавшую фитонциды даже в тумане, затем через поляну, к опушке, на которой просматривались мутные силуэты палаток. Действительно недалеко.

– Ты же говорил, пять палаток. – Скопин поглядел на Лаурыча.

Тот пожал плечами.

– Ладно. Всем стоять. Я пойду, проверю… Вить, ты со мной. Подстрахуешь.

Я кивнул. Отчего ж не подстраховать старого друга.

– Остальные ждут. Понятно?

Остальные кивнули.

Мы со Скопиным направились к палаткам. По краю, стараясь быть незамеченными. Впрочем, особо можно было и не стараться – из леса стал выдавливаться туман. Хороший такой, глубокий. Или высокий, не знаю. Туман и гроза – очень интересное сочетание, всегда чувствуешь себя на дне какого-то ущелья.

Когда до палаток осталось метров сто, Скопин остановился. Достал бинокль, стал смотреть.

– Повезло, – прошептал он через минуту. – Кажется, спят.

Он сунул мне бинокль. Непонятно зачем, и так было видно. Палатки старые, вылинявшие почти до белого цвета, стояли криво, промокнув от влаги и провиснув по центру. Никого вокруг не было, хотя…

– Справа смотри, – посоветовал Скопин.

Слева на растяжке между соснами висели черные носки, много. Справа возле почти прогоревшего костра сидел человек в камуфляжном дождевике. Довольно большой, корпулентный, спиной к нам. То ли спал, то ли варил что-то, не поймешь.

– Это он, – зловеще прошептал Скопин.

– Кто? – не понял я.

– Пересвет, – ответил Скопин. – Амбал, действительно. Вон какой здоровый, как лошадь… Ладно, пойду, попробую поговорить.

– И что ты ему скажешь?

– Скажу, чтобы сваливали. Они же по реке приплыли, вот пусть обратно и уплывают. Попробую уговорить.

Скопин снял с шеи бинокль, отдал мне. Протер лоб рукой. Было видно, что нервничает.

Но собрался. Расправил плечи и с независимым видом направился к вражескому лагерю.

Время замедлилось, как в кино. Я, если честно, ожидал худшего. Ловушки. Волчьей ямы или петли какой – вот сейчас Скопин сделает шаг, и его выдернет в воздух коварная лямка, обвившаяся вокруг ноги…

Но Скопин дошел нормально.

Туман загустился сильнее, и теперь я видел Скопина очень плохо, мне пришлось сместиться в глубь леса и подойти поближе.

Скопин приблизился к Пересвету и потрогал его за плечо.

И снова мне представилось – вот Скопин трогает этого Пересвета, а это не Пересвет вовсе, а чучело, приманка, смоляной человечек. А сам Пересвет из засады выпустит в Скопина черную стрелу, прямо в спину, и рухнет печальный Скопин в костер, тем самым войдя в вечность…

Но Пересвет не оказался манекеном, он вздрогнул, обернулся и поднялся на ноги.

Я смотрел. Попробовал через бинокль, но в нем ничего видно не было, смотрел так.

Они разговаривали. О чем, слышно не было, туман глотал слова, но, кажется, разговаривали спокойно. Урки из палаток не высовывались. И я уже стал надеяться, что дело обойдется миром, но вдруг увидел Пятахина. Он показался из тумана с цепью в руках. То ли из-за тумана, то ли еще из-за чего, но Пятахин стал здорово походить на киношного восставшего мертвеца. Выглядел жутко.

В следующую секунду из тумана выступил Листвянко. Листвянко наступал в шортах, устрашая противника своим мускулистым туловищем и огромным колом.

Гаджиев и Герасимов с дубинами.

Листвянко с замотанной в скотч рукой.

Дитер, Болен с сетью.

Они все подковой приближались к палаткам, и это было по-настоящему страшно.

Пересвет заметил приближающихся. Он явно напрягся. Скопин тоже обернулся и взмахнул руками, стремясь остановить этот грозный натиск.

В небе бахнуло. Мне показалось, что молния ударила прямо над нами. Земля содрогнулась, туман мгновенно сгустился от грохота, потемнело, а потом влага разом пролилась дождем, и сделалось светло. Туман расступился, и из него выскочило…

Жохова.

Как она подкралась к Пересвету, понятно не было, но подкралась. Иустинья подпрыгнула и вонзилась в Пересвета. Тот дернулся в сторону и наткнулся на Скопина. Шеф сдвинулся, поскользнулся, красиво взмахнул ногами и растянулся на земле. Жохова висела на Пересвете и в действиях не стеснялась – царапалась, грызлась, бодалась, била локтями и кусалась. Пересвет сопротивлялся. Резко двигал корпусом, стараясь сбросить с себя агрессора, но дочь пресвитера Жохова вцепилась в него с цепкостью голодного крокодила.