Наполеон глазами генерала и дипломата - Арман де Коленкур

Резкие взаимные упреки, которыми потом обменялись оба маршала (Ней, герцог Эльхингенский, и Даву, князь Экмюльский), и суровое суждение ставки и всей армии и об одном из них обязывают меня ограничиться здесь лишь передачей высказываний императора, мнений князя Невшательского и тех фактов, которые во всеуслышание сообщали в ставке лица, достойные доверия. Император и князь Невшательский утверждали, что оба маршала должны были двигаться согласованно и поддерживать друг друга; так как герцог Эльхингенский отступает и его маневры зависят от тех препятствий, которые может поставить ему неприятель, то именно князь Экмюльский должен был согласовывать свои маневры с его передвижениями. Но маршалы недолюбливали друг друга, а вдобавок между ними происходил недавно довольно резкий спор по поводу виновников разграбления Смоленска; в результате они не договорились друг с другом. Еще когда князь Экмюльский находился на смоленских высотах, он получил приказ поторопиться и передать герцогу Эльхингенскому такое же указание. Он послал ему приказ и сохранил расписку в получении, а также рапорт офицера, который передал послание и был довольно плохо принят маршалом Неем; по поводу приказания поторопиться с выступлением Ней сказал ему, что «все русские на свете со своими казаками не помешают ему пройти». Князь Экмюльский предлагал ему покинуть Смоленск вечером и предупреждал его, что он уже выступает, чтобы поддержать дивизию Жерара, которую он отправил накануне отдельными эшелонами. Герцог Эльхингенскнй, которого задерживала в Смоленске необходимость запасти хлеб для своих солдат, посчитался со вторым сообщением князя Экмюльского не больше, чем с первым.

Князь Экмюльский действовал так, как он предупреждал. Он остановился вечером всего лишь на несколько часов за Корытней и выступил оттуда до рассвета, чтобы нагнать дивизию Жерара. Услышав сильную канонаду[221], он направился на звуки выстрелов. Увидав, что неприятель перерезал дорогу, он поспешил сообщить все эти сведения герцогу Эльхингенскому и ускорил свое движение. Вскоре он встретил несколько довольно расстроенных частей из корпуса вице-короля, что побудило его не выжидать Нея, а идти туда, где раздавалась канонада, в расчете, что своим участием в деле он принесет двойную пользу, то есть выручит вице-короля и откроет путь для Нея. Эта решимость и хорошая выдержка войск генерала Жерара произвели впечатление на русских, встревоженных, кроме того, диверсией, которую по приказу императора произвела своей атакой гвардия. Неприятель покинул дорогу, и 1-й корпус соединился с армией. Так князь Экмюльский объяснял тогда это дело, и так он рассказывал мне о нем впоследствии.

Теперь я сообщу, что рассказывали тогда о происшедшем император и князь Невшательский. По их словам, 1-й корпус, получив сведения об опасностях, грозивших вице-королю, шедшему впереди этого корпуса, ускорил свое движение и предупредил герцога Эльхингенского, но не потрудился проверить, следует ли герцог за ним. Он спешил еще и потому, что русские теснили его и тревожили своими нападениями. Имея приказ ускорить свое движение и передать такие же указания 3-му корпусу, князь Экмюльский думал, что герцог Эльхингенский как командующий арьергардом, получив предупреждение, также будет торопиться. Правильного нападения на 3-й корпус не ожидали, а о налетах казаков на него ничуть не беспокоились. Князь Экмюльский говорил, что всякий другой образ действий подверг бы ненужным опасностям остатки его полков без всякой пользы для герцога Эльхингенского, так как 1-й корпус был бы разгромлен или попал бы в плен прежде, чем успел бы соединиться с герцогом Эльхингенским или герцог успел бы нагнать его. Все это выяснилось днем.

Невозможно представить себе ту бурю возмущения, которая поднялась против князя Экмюльского. Герцог Эльхингенский был героем похода и к тому же генералом, о судьбе которого в данный момент тревожились. Волновались все, и притом до такой степени, что либо вовсе не стеснялись в выражениях, говоря о князе Экмюльском, либо при встречах с ним, когда он явился к императору, стеснялись очень мало. Император и начальник штаба сваливали на него ответственность за несчастье, которого все боялись, еще и потому, что хотели снять с самих себя вину за допущение слишком больших промедлений между выступлениями колонн, то есть за то, что герцог Эльхингенский должен был выйти из Смоленска только 17-го. Как я уже говорил, задержка герцога отчасти объяснялась необходимостью заготовить продовольствие для его корпуса на несколько дней. Герцог Эльхингенский, понимая, как важно снабдить своих солдат продовольствием, чтобы они не разбежались, считал, что он не должен торопиться. А из двух последних приказов, которые были ему посланы, один до него не дошел, а другой был получен только 16-го вечером, то есть слишком поздно для того, чтобы он мог ускорить момент, назначенный для выступления. Это вполне объяснялось условиями работы нашей связи.

Промедления, допущенные между выступлениями различных корпусов, когда 3-й корпус согласно первому приказу императора должен был выйти из Смоленска только 17-го, показывают, до какой степени император ошибался насчет положения армии и насчет грозящих ей опасностей. Не тешил ли он еще себя надеждой одолеть судьбу и повелевать морозами, как он повелевал всегда победой? Положение было таково, что обстоятельства требовали подчинения их силе. Выжидать под Красным значило бы подвергать армию ненужному риску; возвращаться туда, как предлагали некоторые, когда стало известно, что 1-й корпус прибыл, а 3-й предоставлен самому себе, было бесполезно. Многие желали этого и кричали об этом, но для всякого здравомыслящего человека было ясно, что этот маневр не имеет смысла, так как герцог Эльхингенский сейчас – в тот момент, когда вдали от него сочиняются все эти прекрасные проекты, – или уже спасся, или уже погиб. Начальник штаба во всеуслышание говорил, что, получив сообщение о герцоге Эльхингенском, император предписал князю Экмюльскому повернуть назад и идти навстречу корпусу, который он должен был бы поддерживать; но этот приказ был отдан сгоряча и притом в полной уверенности, что он уже не сможет быть исполнен в тот момент, когда его получат. В самом деле, князь Экмюльский с полным основанием подтягивался все ближе и ближе к корпусам, находившимся впереди него. Его собственный корпус превратился почти в ничто. Очень жаль, что после Смоленска не был отдан приказ всем корпусным командирам поступать, как князь Экмюльский. Стремление сохранить слишком много артиллерии также порождало много зла. Располагая плохим конским составом, артиллерия отставала, неминуемо создавала промежутки между корпусами и замедляла передвижение. Надо было еще до Смоленска хорошо организовать в каждом корпусе артиллерийскую часть, состоящую из нескольких орудий, снабдить ее снарядами и хорошими лошадьми, в том числе запасными, и пожертвовать всеми излишками. Тогда артиллерия не задерживала бы пехоту; император был бы хозяином всех своих маневров; армия могла бы двигаться почти сплошной массой; было бы меньше отставших, и мы бесспорно могли бы не бояться нападения русских.

Император надеялся (по крайней мере так он говорил), что герцог Эльхингенский, узнав, что армия ускорила свое движение, поступил таким же образом, даже если до него не дошел посланный ему приказ. Имеются сведения, говорил он, что герцог находится недалеко от арьергарда князя Экмюльского. Но к чему были все эти предположения? Между герцогом и нами была русская армия, и мы находились уже слишком далеко от него, чтобы иметь возможность помочь ему или чтобы он мог прорваться к нам через неприятельские линии. Император возлагал надежды лишь на его исключительное мужество и присутствие духа; армия держалась такого же мнения. Несмотря на эту справедливую веру в своего героя, император не переставал оплакивать гибель герцога Эльхингенского, которую он считал почти неизбежной. Ней, говорил он, сделает невозможное и найдет смерть в какой-нибудь отчаянной атаке.