Тайна Леонардо - Андрей Воронин

Для начала он вылил в раковину остававшийся в бутылке коньяк и тщательно прополоскал бутылку. Затем извлек из внутреннего кармана куртки плоскую металлическую фляжку и аккуратно, не пролив ни капли, перелил ее содержимое в освободившуюся емкость. Судя по цвету и распространившемуся во время описанной операции запаху, это был все тот же коньяк.

Теперь настала очередь доктора Дружинина. Это уже была не фляжка с коньяком, и молодому человеку пришлось изрядно попотеть, перекантовывая безвольно обмякшее тело из кухни обратно в гараж. Здесь он опустил спящего на пол рядом со стеллажом, скрывавшим потайную дверь, и принялся шарить у него по карманам.

Владимир Яковлевич отреагировал на эти противоправные действия невнятным сообщением, смысл которого сводился к тому, что презервативы хранятся в верхнем ящике комода.

Молодой человек пропустил эту ценную информацию мимо ушей. Он выудил из правого кармана брюк Владимира Яковлевича бренчащую связку ключей, быстро выбрал нужный, а затем с уверенностью, говорившей если не о богатом опыте, то о хорошей осведомленности, отодвинул в сторону стоявшую на полке банку моторного масла, вставил ключ в замаскированную скважину и открыл потайную дверь.

Доктор Дружинин спал. Он спал, пока его чуть ли не волоком стаскивали вниз по крутым ступенькам. Спал, пока усаживали на покрытую коричневой, испятнанной кровью больничной клеенкой больничную же кушетку, прислонив плечами и затылком к грубо оштукатуренной стене. Спал, когда перед самым его носом опять хлопали в ладоши и щелкали обтянутыми черной лайкой пальцами, и когда молодой человек в черном, снова удовлетворенно кивнув, быстренько смотался наверх и вернулся с каким-то прямоугольным свертком из оберточной бумаги, доктор Дружинин тоже не проснулся.

Молодой человек, никуда не торопясь, установил посреди бутафорской операционной, где когда-то расстался с жизнью Короткий, легкую алюминиевую треногу, а затем развернул шуршащий сверток. Бумагу он скомкал и убрал за пазуху, а то, что было в свертке, аккуратно примостил на треноге, как раз напротив спящего доктора.

И тут невообразимое сочетание вчерашней водки, сегодняшнего коньяка, милицейских побоев, клофелина и постоянного нервного возбуждения, продиктованного нечистой совестью, дало неожиданный, почти немыслимый результат: доктор Дружинин проснулся.

Первым, что он увидел, была какая-то женщина, кормившая грудью младенца прямо у него, доктора Дружинина, перед носом, как будто другого места не нашлось. Младенец был абсолютно голый и какой-то чересчур упитанный, крупный, а главное, кучерявый. Молодая дама, кормившая его грудью, показалась Владимиру Яковлевичу смутно знакомой, и некоторое время он ломал голову, пытаясь сообразить, кто бы это мог быть. Какая-нибудь медсестричка, с которой он переспал пару раз, залетела по собственной глупости и явилась качать права? Бывало с ним такое, и не однажды, но что-то тут было не так: эта красотка с младенцем почему-то никак не ассоциировалась у него с медсестрой. Лицо у нее было нежное и одухотворенное, и на ребенка своего она смотрела прямо-таки с обожанием, но, глядя на нее, Владимир Яковлевич почему-то испытывал не умиление или, наоборот, раздражение, а самый настоящий страх. Да и младенец в его сознании по непонятной причине никак не желал увязываться с этим молодым, нежным, смутно знакомым лицом. Что-то тут было лишним, неуместным – то ли младенец, то ли это лицо. Да и грудь, которую кудрявый карапуз лениво посасывал, кося глазом на Владимира Яковлевича, показалась доктору какой-то не такой – слишком маленькой, что ли, слишком юной...

"Точно, – подумал он. – Грудь должна быть на пару размеров больше. Я же сам ее ваял, кому же знать-то, если не мне? И лицо... Ба! Да вот же это кто! Где она младенца-то раздобыла? Напрокат, что ли, взяла? А зачем?.."

Тут в мозгу у него почти окончательно прояснилось, и он понял, наконец, что смотрит не на живую женщину, а на ее написанный маслом портрет. Художник зачем-то пририсовал этой бездетной и совершенно бесчувственной (сразу видно, что фригидной) крокодилице какого-то постороннего младенца, с которым она стала выглядеть ну прямо как мадонна, с которой, собственно...

– М-мать, – непослушными губами выговорил он, сообразив наконец, на что смотрит, какая такая мадонна стоит перед ним на складной алюминиевой треноге. – Что за?..

Его попытка вскочить – попытка, заранее обреченная на провал, учитывая состояние, в котором он находился, – была пресечена коротким толчком в плечо, усадившим его на место. Владимир Яковлевич ощутимо треснулся затылком о кирпичную стену и замычал от боли.

– Будешь знать, как картины воровать, – сказал ему незнакомый мужской голос.

– Я?! – возмутился Дружинин. Он хотел добавить, что в жизни не воровал никаких картин, но вместо слов из глотки вырвалось только невнятное мычание, потому что рот ему заткнули чем-то твердым, одновременно округлым и угловатым, противно отдающим железом и машинным маслом.

– Ммм?.. – промычал доктор Дружинин.

Вместо ответа молодой человек в черном спустил курок, и мозги Владимира Яковлевича с огромной силой вылетели вон из развороченного затылка, образовав на грубой штукатурке стены замысловатый, оплывающий темно-красными потеками узор.

Молодой человек брезгливо вытер ствол пистолета об одежду покойника, убрал оружие за пояс и неторопливо покинул подвал.

Причины, по которым осуществлявшие наружное наблюдение за домом доктора Дружинина оперативники ФСБ не заметили ни его появления в доме, ни ухода, так и остались неизвестными.

* * *

Свободного места для парковки, естественно, не нашлось, и Ирина остановила свою спортивную "хонду" там, где оно было, – то есть прямо под знаком, запрещающим остановку.

Она нервно закурила, глядя сквозь протертую "дворниками" в покрывавшей ветровое стекло грязи полукруглую амбразуру на привычную уличную суету. Инспектор ДПС с пачкой штрафных квитанций и тремя голодными детьми почему-то задерживался, упуская лакомый кусок. Табачный дым лениво льнул к холодному стеклу, за которым уныло серел слякотный питерский декабрь, и в душе у Ирины царили такие же, как снаружи, неопределенно-серые клубящиеся сумерки. Похоже было на то, что взятый ею след завел в тупик; более того, несмотря на заверения Валерии Захаровны, Ирина чувствовала, что до сих пор находится под подозрением, и не удивилась бы, если бы вместо ее новой знакомой к месту встречи прибыл вооруженный до зубов наряд милиции.

"Ну, ладно, – мысленно сказала она себе, – правильно, сыщик из меня никакой, так ведь это же было ясно с самого начала! Как там у Александра Сергеевича сказано? "Дурачина ты, простофиля, не садись не в свои сани..." Что-то в этом роде. "Сказка о рыбаке и рыбке". Это про меня написано. Может, все-таки позвонить Сиверову, пока не прибыла опергруппа? А то ведь широко разрекламированное право на один звонок – штука сугубо теоретическая. Позвонить, конечно, не дадут, а пока Глеб Петрович с Федором Филипповичем хватятся тебя, дуры, да пока выручат, ты такого успеешь натерпеться, что ни в сказке сказать, ни вслух произнести..."