Цивилизация в переходное время - Карл Густав Юнг

образы, выражающие суть инстинктивного позыва наглядно и конкретно, подобно картинам. Будь у нас возможность заглянуть, например, в психику мотылька юкки[320], мы нашли бы там образчик идей нуминозного или «магического» свойства, который не только заставляет мотылька оплодотворять растение, но и помогает ему «оценить» ситуацию в целом. Инстинкт нельзя назвать смутным слепым порывом, поскольку он подстраивается и приспосабливается к определенной внешней ситуации. Последнее обстоятельство придает ему специфическую нередуцируемую форму. Инстинкт изначален и передается по наследству, а его форма является древней, можно сказать, архетипической. Она старше и неизменнее формы тела.

548 Эти биологические соображения относятся, естественно, и к Homo sapiens, который остается в рамках общей биологии, несмотря на обладание сознанием, волей и разумом. Тот факт, что наша сознательная деятельность коренится в инстинкте и выводит из него свою динамику[321], а также основные черты своих мыслительных форм, имеет такое же значение для психологии человека, как и для всех других представителей животного царства. Человеческое знание состоит, по сути, в постоянном приспособлении к реальности неких изначальных идей, данных нам априори. Они нуждаются в определенных видоизменениях, поскольку в своем первоначальном виде подходят для архаического образа жизни и не соответствуют требованиям специфически дифференцированной среды. Если поддерживать впредь приток инстинктивного динамизма в нашу жизнь, что абсолютно необходимо для нашего существования, то нужно преобразить эти архетипические формы в идеи, соразмерные потребностям настоящего.

5. Мировоззренческий и психологический взгляды на жизнь

549 Увы, наши идеи имеют прискорбную, но неизбежную склонность отставать в развитии от изменений общей ситуации. Вряд ли может быть иначе, поскольку до тех пор, пока в мире ничего не меняется, идеи остаются более или менее приспособленными к нему и потому функционируют удовлетворительным образом. То есть нет убедительной причины, по которой им следовало бы меняться и приспосабливаться заново. Только тогда, когда условия меняются столь резко, что между внешней ситуацией и нашими устаревшими идеями возникает непреодолимая пропасть, складывается общий кризис мировоззрения, или жизненной философии, и начинает ощущаться потребность в переориентации и перенастройке изначальных образов, которые обеспечивают приток инстинктивной энергии. Их нельзя просто заменить новой, более рациональной конфигурацией, ибо это означало бы пойти на поводу у внешней ситуации и пренебречь биологическими нуждами человека. Вдобавок мы не навели бы никаких мостов к первочеловеку – напротив, вообще преградили бы доступ к нему. Таковы, к слову, цели марксистского образования, которое стремится, уподобляя себя Богу, переделать человека – по образу и подобию государства.

550 Сегодня наши основополагающие убеждения становятся все более рационалистическими. Наша философия перестала быть образом жизни, как это проповедовалось с античные времена; она превратилась в исключительно интеллектуальное и академическое упражнение. Наши конфессиональные религии с их архаическими обрядами и представлениями, достаточно оправданными сами по себе, выражают мировоззрение, вполне приемлемое в Средние века, но чуждое и непонятное для современного человека. Несмотря на конфликт с современными научными взглядами, оно инстинктивно продолжает цепляться за идеи, которые, если трактовать их буквально, не учитывают никаких духовных достижений последних пятисот лет. Очевидная цель состоит в том, чтобы не позволить человеку пасть в бездну нигилистического отчаяния. Но даже когда, будучи рационалистом, человек испытывает побуждение критиковать конфессиональную религию как примитивную, ограниченную и устаревшую, ему не следует забывать, что эта религия провозглашает доктрину, символы которой, при всей спорности толкований, живут собственной жизнью в силу своего архетипического характера. Следовательно, интеллектуальное понимание необходимо далеко не во всех случаях, оно требуется, лишь когда недостаточно оценки посредством чувств и интуиции, когда люди чрезмерно полагаются на интеллект.

551 В этом отношении нет ничего более показательного и симптоматического, чем пропасть, что разверзлась между верой и знанием. Они сегодня настолько несопоставимы, что поневоле воображаешь несоизмеримость этих двух категорий мышления и присущих им взглядов на мир. Но все же они опираются на тот самый эмпирический мир, в котором обитает человек, и даже богословы твердят, что вера поддерживается фактами, исторически воспринятыми в известном нам мире (в частности, что Христос родился как реальный человек, совершил множество чудес и страдал, умер при Понтии Пилате и воскрес во плоти после смерти). Богословие отвергает любые попытки трактовать наиболее ранние свидетельства как записанные мифы и не одобряет, соответственно, символическое понимание. При этом сами богословы не так давно попытались – без сомнения, в качестве уступки «знанию» – «демифологизировать» предмет своей веры, совершенно произвольно проведя ряд разграничений. Но для критического интеллекта слишком очевидно, что миф составляет неотъемлемую часть всех религий, а потому не может быть исключен из положений веры без урона для последней.

552 Разрыв между верой и знанием отражает раздвоение сознания, столь характерное для душевных расстройств наших дней. Такое впечатление, будто два разных человека высказываются по одной и той же теме, каждый со своей точки зрения, – или будто один человек в двух разных состояниях ума делится картиной своего опыта. Если вместо «человек» сказать «современное общество», станет ясно, что общество тоже страдает душевной диссоциацией, то есть невротическим расстройством. Положение дел нисколько не улучшается, если одна половина общества упрямо тянет вправо, а другая – влево. Именно этот процесс происходит в психике каждого невротика, повергая того в глубокое расстройство, которое, собственно, и приводит пациента к аналитику.

553 Как я указал выше – наивозможно кратко, но не пренебрегая упоминанием ряда практических подробностей, опущение которых могло бы поставить читателя в тупик, – аналитик должен налаживать отношения с обеими половинами личности своего пациента, ибо только из них обеих он может составить цельного человека. Если одна половина подавляет другую, об исцелении говорить не приходится, тем паче что именно подавлением другого себя непрерывно занимается пациент (современное мировоззрение фактически его к тому принуждает). Индивидуальная ситуация, по сути, мало отличается от коллективной. Индивидуум – социальный микрокосм, отражающий в мельчайшем масштабе особенности общества – или же, наоборот, наименьшая социальная единица, скопление которых продуцирует коллективную диссоциацию. Последняя возможность видится более реальной, ведь единственным непосредственным и конкретным носителем жизни является индивидуальная личность, а общество и государство суть условные идеи, которым позволительно притязать на реальность лишь постольку, поскольку они представлены совокупностью индивидуумов.

554 Слишком мало внимания уделяется тому факту, что при всей нашей нерелигиозности отличительной чертой христианской эпохи, ее высшим достижением является врожденный порок нашего века – господство слова, Логоса, который обозначает центральную фигуру христианского вероучения. Слово буквально сделалось божеством и остается таковым даже для тех, кто знаком с христианством только понаслышке. Такие слова, как «общество» и «государство», настолько конкретизированы, что оказываются почти персонифицированными. По мнению обывателя, «государство»