Русский роман - Меир Шалев

Спустя полгода в деревню прибыла телега, запряженная тремя парами быков. Шестеро казаков и четверо черкесов с винчестерами, воткнутыми в седла, и сверкающими кинжалами за поясом кружили вокруг телеги на маленьких, нервных лошадях и настороженно посматривали по сторонам. Из большого сундука, что лежал на телеге, была извлечена мебель черного дерева, целые сервизы прозрачной, как воздух, посуды, шелковые подушки и перины, лопающиеся под напором гусиного пуха, бухарские ковры и голубоватые кружевные занавесы. Родители Ривы ухитрились контрабандой провезти приданое дочери под самым носом у коммунистов. В тот же вечер члены Комитета приметили странный блеск, что вспыхнул в глазах деревенских женщин, и Тоня Рылова, вне себя от зависти и принципов, потребовала созвать общее товарищеское собрание.

Экстренное собрание разъяснило Риве, что кооператив не потерпит такого рода роскошь в доме еврейского земледельца. Ей был предоставлен выбор — либо она отправит сундук обратно, либо отправится вместе с ним.

«У меня есть предложение получше, — мягко сказал Маргулис. — Мы с Ривой уже обсуждали это. Мы передадим все ее приданое в общественное пользование».

Давясь слезами, Рива кивнула в знак согласия с мужем, и Рылов с Либерзоном были посланы конфисковать ее богатства. Долгие годы потом она вынуждена была смотреть, как оборванные пахари едят из ее хрустальной посуды, сжимая грязными пальцами позолоченные вилки ее родителей. Они обращались друг к другу на «вы», насмешливо кланялись, отдавали честь и танцевали менуэты на жнивье, и я хорошо помню слово народники, которое повторялось в рассказе Пинеса. Либерзон, который не упускал случая посмешить свою жену и лишний раз понравиться ей, приклеил к щекам длинную бороду из кукурузной метелки, нарядился под графа Толстого, вышел в белой рубашке к работавшим в поле товарищам, обратился к ним как к своим оброчным и стал поить холодным лимонадом из благородного хрусталя.

Тумбочка, покрытая китайским лаком, стояла в палатке Комитета, пока ее не изгрызли жуки-короеды. Набор серебряной посуды обменяли на шесть коров и одного голландского быка, злобного и капризного. Взамен одного из ковров Рылов приобрел разобранный миномет, а гусиный пух Комитет разделил поровну по всем одеялам в деревне. Тоня и Устав были удовлетворены, а Рива ходила мрачная и злая. Маргулис говорил ей, что его мед вкуснее, когда его лижут с пальцев, а не с золотых ложечек, растирал воском ее шершавые ладони и капал ей на живот длинные золотистые капли. Но это не утешало и не успокаивало ее. Для виду она согласилась с решением деревни, «но по ночам все слышали, как хлопают полы палатки Маргулиса от ее вздохов и рыданий».

«То, что папе удалось спасти от русских большевиков, украли наши израильские большевики», — сказала она мужу.

Не прошло и двух лет, как вся хрустальная посуда была разбита. Она была такой прозрачной, что ее не было видно, если в ней ничего не было, и невидимые стаканы и рюмки то и дело слетали со стола, задетые грубыми руками земледельцев.

Маргулис каждый день уходил на свои цветочные пастбища, и, когда разбилась последняя хрустальная рюмка, Рива осталась наедине с пылью, потом, высокими идеалами и густым запахом навоза.

«И тут она помешалась, — сказал Пинес. — Нормальная женская чистоплотность, которая есть не что иное, как высшая форма инстинкта гнездования, превратилась у нее в безумную страсть». Вооруженная плотно повязанной косынкой, передником, тряпками и парой резиновых сапог, она вышла на свой великий бой.

Для начала она изгнала из дома мусорное ведро, потому что присутствие грязи, даже под крышкой, выводило ее из себя. На задах коровника, метрах в ста пятидесяти от дома, высилась большая куча коровьего навоза, и она десятки раз в день посылала туда своих малышей, чтобы выбросить очистки от огурцов, остатки обеда и крошки, которые она подбирала под столом.

— Она все время смотрела в небо, — рассказывал дедушка.

— Как наша бабушка? — спросил я, но дедушка не ответил.

— Все в этой деревне смотрят на небо, — сказал Либерзон. — Высматривают дождевые облака, почтовых голубей, саранчу.

— И перелетных пеликанов, — сердито добавила Фаня.

Но Рива смотрела на небо, потому что всю жизнь ожидала неожиданного набега пылевых облаков из пустыни и очередных налетов скворцов с севера, загаживающих все вокруг. «Сраные голуби», — называла она их. Вокруг своего дома она расставила добрую дюжину ловушек для больших мух — сетчатые ящики с гниющими кусочками мяса или фруктов внутри и маленькой дыркой в днище, так что мухи, втиснувшись внутрь, уже не могли вылезти обратно. Такие ловушки успешно применяются в деревне по сей день, но у Ривы ловушки всегда оставались пустыми, потому что мухи уже изучили ее дом и перестали туда наведываться.

Каждый день за обедом английские археологи с улыбкой выслушивали ее требование снять обувь перед входом в дом, вежливо съедали ее борщ и курицу с картошкой, благодарили за вкусную еду и возвращались к своей пещере. Пинес ходил с ними каждый день.

«Иногда я ел с ними, потому что любил слушать их разговоры, но Либерзон намекнул мне, что негоже одному из товарищей лакомиться жареными курами на деньги богатых английских буржуев, в то время как все остальные товарищи питаются печеными тыквами и очищенными стеблями мальвы».

Англичане так и не поняли, почему Пинес перестал сопровождать их на обед, а он, в свою очередь, не понимал, как можно поднимать кирку без хоровой песни.

Выкопав и просеяв примерно тридцать кубометров земли, археологи уперлись в огромную сланцевую плиту, которая закрывала лежащую под нею вторую, более глубокую часть пещеры. Они попытались отвалить ее, но оттуда послышался глухой и зловещий шум. Пинес объяснил им, что нужно привести на место опытного каменщика, который способен читать по прожилкам и трещинам камня, и даже привез из Назарета старого араба-каменотеса, который спустился в глубь пещеры, приложил ухо к плите, поскреб своим зубилом, побарабанил пальцами по каменной поверхности и сообщил, что плита имеет хрупкость стекла и, если ее взорвать, произойдет обвал, который похоронит самих археологов. Так и осталась в пещере неисследованная пустота.

Археологи собрали свои пожитки, находки и выводы и вернулись домой. Английский окружной комиссар установил на входе в пещеру железную дверь, запер ее и отдал ключ Пинесу. Рылов тотчас заявился к нему с угрозами и требованием передать эту пещеру Стражам, чтобы они присягали там тайком и укрывали взрывчатку и трупы, но Пинес категорически отказался. В неожиданном приступе упрямого мужества он объявил Рылову, что не задумавшись обратится к окружному комиссару, если обнаружит, что кто-то пытался проникнуть в пещеру.

Это место стало его убежищем. «Каждому нужна своя дыра», — сказал он мне, усмехнувшись. Он любил сидеть у входа в пещеру и разглядывать Долину под непривычным — как по месту, так и по времени — углом зрения. Он не спал там, потому что опасался, что может подхватить пещерную лихорадку или живущие под землей клещи заразят его какими-нибудь исчезнувшими болезнями, вроде неандертальского тифа или другой дочеловеческой, древней, неизлечимой пакости, и приходил туда лишь затем, чтобы исследовать, записывать и размышлять.