Чужак - Симона Вилар

— Ну, тут мне есть что сказать, — молвил Аскольд. — Перунники в Киеве некогда в силе были, пока мы не подняли над ними служителей Белеса. Как мыслите, бояре, смиршшсь ли с тем волхвы Громовержца?

Теперь Твердохлеба вся превратилась в слух. Слушала и… Ох, видела бы сейчас себя Твердохлеба! Ведь как ни презирала, как ни ненавидела мужа, но сейчас сквозь волнение и озабоченность на ее лице явственно проступило восхищение. Восхищение тем, кого про себя пренебрежительно считала простоватым бродягой. Но не прост был Аскольд. Ишь, как все разложил по полочкам, как отследил! Оказывается, давно он за перунниками установил надзор и давно понял, что именно они мутят народ. Снуют из Киева в леса и обратно, а наворопники князя, приставленные к ним, доносят потихоньку. И Аскольд понял, что перунники хотят одного: власть передать тому, кто Громовержца выше иных богов поставил, — Олегу Вещему. Вот и сеют смуту, распространяют слух, что пора бы более достойного в Киеве поставить, того же Олега.

— На дыбу их всех, на палю! — вдруг сорвался на крик Дир. — Сдерем с живых кожу — враз все доложат!

Бояре хором загалдели, но вскоре замолчали. И тогда Аскольд продолжил:

— Не то баешь, брат. Волхвов Перуна уже давно дерут в моем подполье.

Твердохлеба даже икнула от страха. Ведь сама с перунниками связь имела. И если сознается кто… Но послушала и успокоилась. Ибо Аскольд говорил, что не зря в волхвы не берут, кого попало, а тех, кого выбирают, испытания на выдержку проходят. Вот и получается — кто язык сам себе откусывает, кто голову разбивает об стену, кто заговариваться от боли начинает, но никто никого не выдает. И к тому же мало кому из волхвов все известно. Вот выйти бы на их глав… Однако те стали о чем-то догадываться, успели схорониться.

— Но ты ведь уже что-то решил, брат, — сказал, наконец, Дир. Сказал покорно, принимая мудрость старшего брата, как всегда принимал ее, когда его лихая удаль да жестокая дерзость не знали выхода.

— Я-то решил. Но поддержите ли вы меня, бояре? Поддержишь ли ты, Дир?

— Мы с тобой, княже!

Это выкрикнул Дир. А другие? Твердохлеба, не выдержав, даже потянулась, глянула в окошко. Видела, как бояре кивают высокими шапками.

— Если Киеву добро от того — то и нам добро.

— Тогда вот что скажу. С завтрашнего же дня я изгоню из священных рощ всех служителей Громовержца. Я узнавал — в старину волхвы не всегда среди людей жили, все больше в чащах укрывались, а к капищам лишь в дни торжеств сходились. Вот и ныне пускай уйдут. Нечего им народ мутить. А у капищ оставлю лишь тех, кому сам доверяю. Если же кто начнет выспрашивать о перунниках, тех под особый надзор возьмем. Так и проследим, кому связь с перунниками необходима. Любо ли вам это?

Не больно-то бойко отвечали бояре, но все же соглашались. Дедовские обычаи, когда капища пустыми стояли, а волхвов для требы еще поискать надо было, — они помнили. Лишь кто-то спросил, только ли перунников изгонят? «Только их, — ответил Аскольд. — А там поглядим».

— А как быть с теми, кого уже прельстили речами о смене князей? Кто об Олеге подумывает?

Кажется, это спросил Микула. И чего так заинтересовался-то?

— Тем я отвечу: многие волка хвалят за удаль, но не должны забывать и о том, что он зверь лютый. А Олег — самый настоящий волчара. Ибо донесли мне, что он власть в Новгороде захватил. Князем себя назначил.

Наступила тишина. Твердохлеба опять икнула испуганно, рот поспешила ладошкой зажать. А то, что услышала… Оказывается, умер Рюрик. Еще год назад умер. Наследником сынишку своего, мальца неразумного думал оставить. Олег же сказал, что прав маленького Игоря не отнимает, но править будет сам при нем, пока тот в силу войдет. И как бы ни шумели новгородцы, Олег сумел удержать власть. Те же жрецы Перуна ему подсобили, даже помогли смерть Рюрика в тайне держать, покуда Олег вольный Новгород к рукам не прибрал. И теперь глядит Олег в сторону стольного Киева.

Дальше Твердохлеба не слушала. Вышла стремительно. Шла по переходам, и ее душила ярость. Обманули!.. Ее обманули волхвы! Ведь наверняка ведали о кончине Рюрика, а ее, как дуру, все тешили надеждой. Мол, помогай нам, княгинюшка, и мы волю твою исполним. Просватаем за князя Новгородского дитя твое единственное, княгиню Милонегу.

Твердохлеба решительно пошла в сторону строений, где обитала дочь. В тереме в эту позднюю пору уже все стихло, лишь извне порой долетал отдаленный грохот — это слышался яростный гул ледохода на Днепре. Кажется, замри на миг — и различишь, как бурно шумит вырывающаяся из-под оков вольная вода. Здесь, в теремных строениях Милонеги, это было особенно слышно. Над самыми обрывами обитала Милонега со своим малым двором. И во всем тут чувствовались запустение и упадок.

В холодных сенях перед опочивальней младшей княгини спала на полу здоровенная сенная девка, храпела, как мужик. Но едва скрипнула половица под ногой Твердохлебы, вмиг прокинулась, даже за подол схватила.

— Куды? А ну стой!

— Прочь, дурища. Не видишь разве, кто идет?

— А мне што? Не велено впускать.

Твердохлеба разъярилась, отпустила девке затрещину. Но та только заревела в голос, однако от двери не отступила, даже отпихнула сиятельную княгиню. Однако Твердохлеба как будто успокоилась, довольная, что холопка так предана ее дочери. Умрет, но не сойдет с места. И Твердохлеба смягчилась:

— Не вой. Лучше пойди доложи — мать пришла. Ну, иди. Не бойся, без дозволения не пройду.

Но уже сама Милонега — с разметавшимися прядями белесых волос, в накинутой поверх рубахи шубейке, перепуганная, бледная — выскочила на порог.

— Матушка?

— Хорошо, что только я. Совсем, что ли, помутили боги твой разум, раз ты, когда Дир рядом… Ну, давай, показывай своего.

И, отстранив дочь, вошла в одрину — холодную, с почерневшими от копоти стенами, лишь кое-где завешенными шкурами. А вот ложе у дочери было богатое: пышная кунья полость откинута в сторону, подушки в синих шелковых наволочках с кистями по углам.

Твердохлеба втянула ноздрями воздух и сокрушенно покачала головой.

— Чую, что не одна ты. Ну, показывай, куда он схоронился.

На бледном маленьком лице Милонеги неожиданно появилось твердое выражение. Пожимала плечами, отнекивалась, и вид у нее даже стал независимый, отчужденный.

— Только не строй из себя, — начала сердиться Твердохле-ба. — О тебе и этом уже вся дворня болтает. А ну, кабы Дир заинтересовался?

Милонега только ответила, что Диру давно не до нее. Исчезни она — он и не заметит. Особенно сейчас, когда он для утех новую суложь привез, дулебку крутобокую.

— Ладно, не болтай, — резко перебила дочь княгиня. — К твоему — я пришла. И пусть лучше сам появится, пока я его через волхвов не разыскала. И уж тогда спрошу — отчего таили про смерть Рюрика.

Едва молвила это — и сразу стукнул ставень. Варяг выскочил откуда-то извне — быстрый, полуголый, босой. Оказалось, все это время висел на бревнах сруба. Дивно, как и удержался. Но не об этом думала Твердохлеба, когда смотрела, как он откидывает от лица длинные волосы. А глаза такие синие… знакомые. И оказалось, княгиня слова не может молвить от неожиданно возникшего в горле напряженного кома. Еле выдохнула: