Последняя стража - Шамай Голан

Он толкал, упирался, снова толкал и бил кулаками…

И вдруг Янек упал. Его тело распростерлось на полу, протезы испустили долгий пронзительный стон. Так он и лежал, не шевелясь, молча, А Хаймек, испуганный и расстроенный, стоял над ним, ломая пальцы, и в голове у него пойманной птицей билась мысль: «Что же я наделал?» Потом Янек с трудом поднялся. Он не говорил больше ничего. Только меж зубов у него выползло:

– Эта проклятая сука…

Хаймек протянул ему костыли. Янек взял их. Минуту, другую он стоял в тоскливом раздумье. А потом произнес, убеждая, скорее всего, самого себя:

– Может, так лучше… для всех. И для Любы… она ведь должна учиться…

Когда он повернулся к Хаймеку, тот увидел на его груди Золотую звезду…

Все это Хаймек рассказал старику на соседней койке. Тот слушал, не перебивая. Под конец пробурчал себе в усы:

– Ну, так-то… Золотую звезду надо носить на груди. Всегда…

Произнося это, старик, накрытый натянутым до самого носа мохнатым шерстяным одеялом и с культями, прижатыми к животу, был похож на маленького мальчика, затерявшегося в родительской кровати, слишком просторной для него. Хаймек уже было собрался ответить ему, как вдруг осознал, что старик спит: его бормотание стихло, перейдя в прерывистое похрапывание. «Ну, вот, он заснул, – огорчившись неожиданно для себя, подумал мальчик. – Заснул и спит себе. И ничто его больше не волнует – ни Янек, ни Люба, ни я. Несчастный старик…»

Но сожаления его длились недолго. Старик, как ни в чем не бывало, вдруг выполз из-под одеяла и жестом поманил Хаймека, требуя внимания. А потом заговорил так, будто продолжил давно начатый пересказ кошмарного сна своей жизни.

– Ноги-то, слышь… я обморозил. Что на ногах-то было… не обувь, а так. Почитай, босиком воевали… в опорках. А стояли мы в снегах… день за днем… и морозы под пятьдесят…

Рассказывая, он сжимал и разжимал огромные жилистые кулаки. И руки у него были под стать кулакам – сильные и жилистые.

Старик заметил взгляд мальчика.

– Да, – сказал он. – Слава богу, руки хоть уцелели. А могли тоже… как ноги. Этими руками я, парень, с одного замаху срубал пятилетнюю березу. И головы у беляков сносил… не одну… и не две. Было дело. Во имя революции. А еще конь был у меня. Ох, и конь… Всем коням конь. Красавец. Гнедой в яблоках…

Лицо старика разрумянилось от приятных воспоминаний и он уже не казался Хаймеку таким безгранично старым.

– Знаешь… умница был, а не конь. Профессор, ей-богу. Все понимал. Вот только выстрелов не любил – сразу на дыбы. Так я его обманул. Знаешь, как? Одной рукой сахар ему даю – сластена он был страшный, конь-то, да… вот даю ему сахар и тут же палю из винтовки в воздух. Так и приучил. Ох, да и погуляли мы с ним…

Старик посмотрел на культи и сказал устало фразу, которая, как на заезженной пластинке, давно уже, видно, вертелась у него в голове:

– Погуляли мы с ним, погуляли. Как дашь ему, бывало, шпоры…

Ослабевшая левая рука, которой он подпирал голову, плавно съехала вниз, и голова, покрытая седым редким пухом, так же плавно опустилась на серую застиранную наволочку. Долгое время он так и лежал, не двигаясь, словно умерев. Но Хаймек видел, как вздрагивают костлявые стариковские плечи и блестит от слез его лицо.

– Дедушка! – громким шепотом позвал он. – Дедушка…

Старик беззвучно плакал, и слезы его медленно стекали по глубоким морщинам – так течет, не впитываясь, первая вода летнего ливня по пересохшей земле. Хаймек смотрел, испытывая одновременно и любопытство и страх. Смотрел и не мог оторвать взгляда от прозрачных струящихся ручейков. Они все текли и текли по старческому лицу неспешно, то объединяясь, то снова разъединяясь и стекали, в конце концов, на мохнатое одеяло, оставляя на нем темные влажные следы. И Хаймеку захотелось вдруг утешить старика в его одиночестве и сказать, что ночь еще не пришла, и что завтра снова будет утро и засияет солнце… но взгляд его упал на стариковский затылок с ржаво красными проплешинами, казавшимися еще более яркими на фоне редких и седых волос, а потом взгляд мальчика скользнул вниз, запнулся на том месте на одеяле, где оно обрывалось круто вниз сразу же за коленями… и он не сказал ничего. Он лежал и молчал, уставившись в пустое пространство палаты, в котором все жужжала и жужжала трупная муха, напоминая мальчику о немецких самолетах, падавших с неба на обреченные смерти беззащитные жертвы там, внизу, на земле…

От этого отвратительного звука его начало трясти. Натянув на лицо одеяло, он попробовал уйти и от жужжанья, и от вызванных им воспоминаний, но вдруг луч солнца высветил насекомое, и мальчик замер, пораженный совершенной красотой этого создания природы, сиявшего немыслимой красотой переливающегося всеми цветами радуги тельца. С последним лучом солнца муха исчезла, оставив после себя лишь свербящий, всепроникающий звук.

Теперь Хаймек мог разглядывать лишь заклеенные крест-накрест оконные стекла, которые с каждой секундой теряли свою прозрачность. Наконец, темнота накрыла все и поглотила даже полоски бумаги. Воздух наполнился глухим, однообразным и каким-то даже осязаемым гулом. Внезапно темноту прорвало. Это были зарницы, и они напомнили мальчику о пламени свечей, трепетавших у изголовья покойника. Сверкнуло еще раз и еще. Раскаты грозы приближались один за другим, постепенно усиливаясь, пока три мощных взрыва не потрясли всю вселенную. Наступившая вслед за этим мертвая тишина стала столь осязаемой, что давила на слух. И тут мальчик снова различил въедливое жужжание мухи, которому в эту минуту он почти что обрадовался.

Вместе с жужжанием появились ноги. Три пары. Откуда… чьи? Он не имел ни малейшего представления. Что бы это означало? Хаймеку было так страшно, что он решил – лучше всего немедленно убежать. Оказалось, что убежать он не может, поскольку у него самого не оказалось ног! И тут же он увидел их, свои ноги: они стояли неподалеку от кровати, напротив, жалкие в своей первородной наготе, худые и высохшие.

Видно было, что это очень слабые ноги. Мышц не видно было вовсе, ступни стояли врозь, а колени, круглые, как головы новорожденных младенцев, двигались беспорядочно в разные стороны, словно творя никому не ведомую молитву.

Ему было страшно, но страх потихоньку проходил, уступая место все возраставшему любопытству. Что означало все это? Чьи это были ноги? Внезапно его озарило, и он получил ответ на свой вопрос. Это были ноги Янека и старика. Ноги Янека были абсолютно такими же, какими они рисовались Хаймеку в его воображении, когда он наблюдал за ним, ковыляющим, опираясь на грубые костыли – подбитые железными подковами ботинки, надетые на искусственные ступни, обернутые портянками зеленовато-коричневого цвета. Мальчику всегда приходило на ум, что ноги Янека похожи на таинственные побеги какого-то неведомого растения. Иногда ему казалось даже, что сквозь дерево и ремни, охватывавшие правую культю, он видит сверкание Золотой звезды, лежавшей в углублении.