Руфь - Элизабет Гаскелл

Если бы он видел лицо Руфи в этот момент, ему не нужно было бы произносить это.

Руфь шла по знакомым улицам, и в каждом предмете, в каждом звуке ей чудился какой-то новый смысл: все, казалось, имело отношение к позору ее сына. Она опустила голову и побежала вперед, боясь, что Леонарду расскажут, кем она была и кто такой он сам, прежде чем она до него доберется. Это был пустой, безрассудный страх, но он овладел ею так же сильно, как если бы имел основания.

И действительно, тайна, о которой шепнула кое-кому любопытная миссис Пирсон, чьи подозрения сначала подстегнула странная реакция Джемаймы, а потом подтвердили разные совпадения, разнеслась по городу, стала известна большей части эклстонских кумушек, а затем дошла и до ушей мистера Брэдшоу.

Когда Руфь подбежала к дверям дома Бенсонов, они отворились — и показался Леонард. Он был такой же оживленный и веселый, как утром: лицо его сияло от предвкушения предстоявшего счастливого дня. Малыш был одет в те вещи, которые Руфь сама с таким удовольствием и гордостью сшила ему. Вокруг его шеи был повязан темно-синий платок, который Руфь оставила ему сегодня утром, подумав с улыбкой о том, как он пойдет к симпатичному смуглому личику. Руфь схватила сына за руку и, не говоря ни слова, развернула лицом к дому. Ее взгляды, ее порывистые движения, ее молчание испугали мальчика, однако же он не спросил, зачем она это делает. Дверной замок защелкнулся, и Руфь и хриплым шепотом скомандовала:

— Наверх!

Леонард и Руфь поднялись в комнату. Руфь заперла дверь на задвижку, села, поставила сына перед собой (она ни на секунду не отпускала его) и, положив обе руки на его плечи, посмотрела ему в лицо. В ее горестном взгляде выразилось то страдание, которое не могло вылиться в словах. Наконец Руфь попробовала заговорить. Она сделала страшное усилие, доходившее почти до судорог, но слова не шли. Только при виде выражения ужаса, появившегося на лице сына, к ней вернулся голос. Но, видя его испуг, Руфь начала говорить не то, что хотела. Притянув сына к себе, она склонила голову ему на плечо, пряча свое лицо даже от него:

— Мой бедный мальчик! Мой несчастный! Ах, зачем я не умерла, когда была невинной девушкой!

— Мама! Мама! — всхлипывал Леонард. — Что случилось? Почему ты смотришь так ужасно? Почему ты называешь меня бедным мальчиком? Разве мы не идем на гору Скорсайд? Это ничего, мне все равно, мама, только, пожалуйста, не вздыхай так и не дрожи. Дорогая мамочка, может быть, ты больна? Можно я позову тетю Веру?

Руфь встала и откинула назад волосы, падавшие на лоб и закрывавшие ей глаза. Она посмотрела на него задумчиво.

— Поцелуй меня, Леонард! — проговорила она. — Поцелуй меня, мое сокровище, еще раз, как раньше!

Леонард бросился в ее объятия, сжал ее изо всех сил, и губы их слились, как в последнем поцелуе перед смертью.

— Леонард, — сказала Руфь наконец, отстраняя его от себя и пытаясь собраться с силами, чтобы разом все ему высказать, — выслушай меня…

Мальчик стоял тихо, затаив дыхание, и глядел на нее. Пока она бежала от дома Брэдшоу до дома Бенсонов, ей пришла в голову отчаянная мысль: назвать себя всеми бранными, грубыми словами, какие только люди могли применить к ней, чтобы Леонард впервые услышал их из ее собственных уст. Но в его присутствии — а он был в ее глазах святым и чистым созданием — Руфь не смогла этого сделать и теперь не находила слов, достаточно чистых, чтобы сказать ему ту правду, которую он должен был узнать от нее, а не от кого-либо другого.

— Леонард, — начала она, — когда я была еще очень молода, я совершила очень плохой проступок. Я надеюсь, Бог, который все знает, будет судить меня снисходительнее, чем люди. Проступок мой был такого рода, что ты еще не можешь его понять…

На щеках его вспыхнул румянец, и это болезненно ее кольнуло, как предвестие того позора, который будет сопровождать его всю жизнь.

— …а люди не смогут никогда ни забыть, ни простить. Ты услышишь, как меня станут называть самыми оскорбительными словами, которыми только могут назвать женщину. Меня сегодня уже называли так. И, дитя мое, ты должен все переносить терпеливо, потому что эти люди отчасти правы. Никогда не думай из любви ко мне, что я поступила хорошо… На чем я остановилась?.. — спросила она вдруг, растерявшись и забыв все, что уже сказала и что ей еще предстояло сказать.

Потом, прочитав на лице Леонарда недоумение, стыд и негодование, она заговорила гораздо быстрее, словно опасаясь, чтобы силы ее не покинули прежде, чем она успеет все высказать.

— Леонард, — продолжила она дрожащим голосом, — это не все. Величайшее из наказаний еще ожидает меня. Оно заключается в том, что ты пострадаешь за мой проступок. Да, мой дорогой! Люди станут говорить постыдные вещи о тебе, бедном, невинном ребенке, так же как и обо мне, виновной. В течение всей твоей жизни тебя будут укорять тем, что твоя мать никогда не была замужем… Не была замужем, когда ты родился…

— Разве ты не была замужем? Разве ты не вдова? — внезапно спросил он, в первый раз догадываясь об истинном положении дел.

— Нет! Да простит меня Бог и да поможет Он мне! — воскликнула она, заметив выражение отвращения, появившееся на лице мальчика, и почувствовав слабое движение, словно он хотел вырваться из ее объятий. Это движение было почти незаметным и длилось не более секунды. Но Руфь сразу же убрала от него свои руки и закрыла ими лицо — закрыла от стыда перед своим ребенком — и с горечью в сердце простонала: — Ах, зачем Бог не допустил меня умереть совсем маленькой? Умереть младенцем у груди моей матери?!.

— Мама! — позвал ее Леонард, робко положив руку ей на плечо. Но она отстранилась от него и продолжала тихо плакать. — Мама! — повторил он после паузы, снова подойдя к ней ближе, хотя она того и не заметила. — Милая, дорогая мамочка, — заговорил он, используя то ласковое обращение, которое еще недавно отвергал как недостойное мужчины. — Мамочка дорогая, я не верю им, не верю, не верю! — И он разразился страшными рыданиями.

Она тут же обняла его и принялась успокаивать, как грудного ребенка:

— Тише, Леонард! Успокойся, дитя мое! Я была слишком неосторожна с тобой! Я огорчила тебя! Я не принесла тебе ничего, кроме горя! — восклицала она, и в голосе ее слышался упрек самой себе.

— Нет, мама! — ответил он, сдерживая слезы, и глаза его стали серьезными. — Нет на свете другой такой мамы, как моя! И я не поверю никому, кто это скажет. Не поверю и побью всякого, кто осмелится это повторить. Побью!

Он сжал кулак, словно вызывая кого-то на бой.

— Ты забываешь, дитя мое, — проговорила Руфь мягко и грустно, — что я сама говорю это о себе. Говорю тебе правду.

Леонард крепко прижался к ней. Она чувствовала, как тяжело он дышит, словно загнанный зверь. Она не находила слов утешения и думала о смерти.

Наконец он затих. Руфь боялась взглянуть на него. Ей хотелось, чтобы он заговорил, но она боялась его первых слов. Она целовала его волосы, его голову, даже одежду, издавая тихие, невнятные, жалобные звуки.