Ключ из желтого металла - Макс Фрай

— Вам виднее, — сдержанно согласился я.

— Да уж, — вздохнул Лев. — И сложившаяся ситуация совершенно в ее вкусе. У меня наконец-то есть ключ, и я знаю, где дверь. Но не могу к ней подобраться. Потому что между мной и дверью стоит, помоги мне боже, коллекционер. У которого при этом достаточно не то могущества, не то просто удачи, чтобы не позволить мне без приглашения войти в его дом. Узнаю шутницу Гекату. Очень легко на охоте дает она много добычи, очень легко, коль захочет, покажет ее — и отнимет.[40]

Он искоса поглядел на меня, явно ожидая, что я отдам должное его эрудиции. Но мне было плевать. Я и прежде встречал людей, способных при случае обильно цитировать всяческие литпамятники. И успел убедиться, что это чудесное умение свидетельствует исключительно о цепкости памяти — и больше ни о чем.

— Пожалуй, я должен объяснить вам, почему мне так нужна эта дверь, — вздохнул Лев. — То есть я с самого начала полагал, что придется, но не знаю, с какой стороны к вам подъехать.

— Не надо ко мне подъезжать. Просто расскажите все как есть.

— Я, как вы, думаю, уже поняли, не коллекционер, не кладоискатель и тем более не историк. При этом мне бы не хотелось, чтобы вы считали меня блаженным, начитавшимся оккультной литературы и возомнившим себя жрецом Гекаты. Такие персонажи обычно вполне безобидны, даже забавны, но не вызывают сочувствия.

— Вы не похожи на человека, которому требуется сочувствие.

— Знаю, — согласился Лев. — Тем не менее именно ваше сочувствие мне бы сейчас не помешало. Слишком много поставлено на карту. Вышло так, что я наполовину мертв от рождения. И пора бы мне наконец воскреснуть. Врата Гекаты — мой единственный шанс. Других способов, насколько мне известно, нет.

Я молча смотрел на него. Несколько дней назад я бы не стал слушать дальше, даже скуки ради. В гробу я видел такие развлечения. Чего-чего, а психов я на своем веку выслушал предостаточно.

Но мало ли что было несколько дней назад. С тех пор многое переменилось.

— Вы сказали или слишком много, или слишком мало, — наконец откликнулся я. — Выспрашивать у вас подробности — это, конечно, бестактно. С другой стороны, вы сами меня спровоцировали. Сказали нечто совершенно непонятное, но интригующее. Расшифруйте.

— Ну, если вы настаиваете, — без особого энтузиазма согласился Лев. — Чем плохи истории вроде моей — звучат они, как бред сумасшедшего, и доказательств не предполагается — никаких.

— Ничего, — сказал я. — У меня самого найдется пара-тройка подобных историй.

— Ладно, — кивнул он. — Попробую.

Лев встал, прошел за перегородку, включил электрический чайник, принялся мыть заварочный. И негромко, как бы предоставляя мне шанс в случае чего сделать вид, что я не услышал его из-за шума водопроводной воды, начал рассказывать.

— Мою связь с Гекатой, повышенный интерес к ее Вратам и, следовательно, нашу с вами встречу целиком предопределили обстоятельства моего рождения. Сто семьдесят с небольшим лет назад одна немолодая, но шустрая словацкая крестьянка позволила смазливому незнакомцу — не то слуге проезжего мадьярского купца, не то просто беглому каторжнику — несколько больше, чем дружеский поцелуй в тени ветвей ракиты. Беременность она скрыла без особого труда — во-первых, жила бобылкой на выселках, вдалеке от любопытных глаз, а во-вторых, и без того была на диво толста. Детишки ей в хозяйстве были без надобности, да и дурной славы не хотелось, поэтому, родив сына, счастливая мамаша тут же закопала его на огороде и, отлежавшись пару часов, пошла в церковь. Потому что одно дело — новорожденного байстрюка удавить, когда никто не видит, и совсем другое — не явиться на Пасхальную службу. Как потом людям в глаза смотреть? Ну а в самый разгар молебна случилась неприятная неожиданность — родился я. И тут уж ей некуда было деваться. Говорят, бедняжка не перенесла позора, бросила меня в церкви, а сама сбежала и в деревне больше не показывалась. То ли волки ее в лесу задрали, то ли до города добралась и нашла там работу — этого никто не знает. А меня взяла к себе сердобольная деревенская старуха. Выкормила коровьим молоком, как щенка, с рук меня не спускала, ночью к себе в постель брала, и ничего, выходила. Жаль, отблагодарить я ее толком не успел, бабка Люция умерла, когда мне было лет шесть или около того — самое время сироте наниматься в люди, и я, как видите, не пропал.

— Да уж, — вздохнул я. — Сто семьдесят лет назад, говорите? Значит, вы моложе, чем я думал.

— У вас прекрасное чувство комического, — сдержанно сказал Лев.

— Возможно. Но оно тут ни при чем. После всего, что мне о вас рассказывали, я думал, вам никак не меньше тысячи.

— И совершенно напрасно. Человеческий организм рассчитан примерно на триста лет нормальной работы. Существуют довольно простые практики, позволяющие поддерживать себя в хорошей форме на протяжении этого периода. Я, конечно, слышал о людях, проживших гораздо дольше. Но что они для этого делали, я пока точно не знаю.

— Ничего, триста лет — тоже неплохо, — сказал я.

— Совершенно с вами согласен. Хотя моя жизнь — это очень тяжелый труд.

— В смысле, практики, ее продлевающие?

— Нет, что вы. Я совсем не о том.

Лев наконец закончил возиться с чайником, сел напротив и посмотрел прямо в глаза.

— Связь между близнецами не обрывается после смерти одного из них, — сказал он. — Мой брат-близнец умер, сделав всего два вдоха. Вдохнуть третий раз ему уже не дали. Он ничего не успел — только получить этот ужасающий опыт и передать его мне. Он всегда со мной — весь, целиком, два его вдоха, крик на выдохе, неведение, слабость и тьма, а больше ничего у него для меня нет. Где бы я ни был, что бы я ни делал, как бы ни ублажал, как бы ни развлекал себя, я — не только тот, кто я есть, но и бессловесный мертвый младенец, который хочет сделать свой третий вдох. Я так живу, и это гораздо лучше, чем не жить вовсе, — я знаю, мне есть с чем сравнивать. Я не жалуюсь, но хорош бы я был, если бы не стал искать выход… Дайте-ка мне, пожалуй, сигарету. Лет сорок не курил, но помню, меня это всегда успокаивало и примиряло — с действительностью, и даже с собой.

Я дал ему сигарету, Лев быстро прикурил, на лице его появилось напряженное и заинтересованное выражение человека, чутко прислушивающегося к своим ощущениям.

— Неплохо, — наконец кивнул он. — Именно то, что требовалось. Ну что, поехали дальше. Душещипательную сагу о том, как я батрачил на соседей, я с вашего позволения пропущу. Жалобная сиротская песнь — не мое амплуа. В конце концов, устав от деревенской скуки и тяжелой крестьянской работы, я отправился бродяжничать и сам не заметил, как добрался до Праги. И почти сразу встретил Мастера Николу. Вернее, он встретил меня. Мастер Никола был еще довольно молод, но уже очень опытен, он с первого взгляда умел отличать полумертвых ребят вроде меня от других людей. Приметил в толпе, поймал за шиворот, без лишних разговоров увел к себе. Накормил, дал отоспаться, а потом принялся понемногу расспрашивать — кто я, откуда, живы ли родители, есть ли братья и сестры. Я мало что мог сказать: сирота, из такой-то деревни, родителей не помню — и все. Но Мастер Никола не поленился навести справки. Отправился в мои края, расспросил местных, выслушал все сплетни, кое-как отделил правду от вымысла. Собственно, начало своей биографии я знаю только с его слов. Но это все — ладно бы. Мастер Никола сделал гораздо больше. Он разыскал заброшенный развалившийся дом, где когда-то жила моя мать, перерыл там весь сад и огород, откопал скелет моего мертвого брата, истолок в порошок, привез в Прагу и скормил мне понемногу, подсыпая в еду.