Эгипет - Джон Краули

Он так никогда и не сказал отцу, что знал правильный ответ.

Однако и те деньги, которые Аксель успел к этому моменту выиграть, казались тогда целым состоянием; с точки зрения нынешних масштабов цен цифра выглядела бы вполне заурядной, как и многие другие тогдашние игры, но ее хватило, чтобы выкупить пусть слегка обшарпанное, но очень даже не лишенное приятства здание на Парк-слоуп, в котором жил Аксель и в котором появился на свет Пирс. Аксель таким образом превратился в домовладельца; роли этой он терпеть не мог, однако лому еще суждено было раз за разом выручать его в грядущие скудные, а то и просто лихие годы, и без особых трудов с его стороны. И даже теперь, когда законы об ограничении арендной платы свели доход от дома до суммы, которой едва хватало на то, чтобы расплатиться с налогами и минимально необходимыми текущими расходами, Акселю, так или иначе, было где на старости лет преклонить голову. Именно так он и выражал эту мысль в разговорах с Пирсом: «По крайней мере, — и тут на глазах у него набухали слезы, — по крайней мере, есть где преклонить голову на старости лет».

В тот рождественский вечер Пирс застал его стоящим на пороге, под притолокой, похожим на бездомного бродягу, который просто решил укрыться здесь от непогоды (автором метафоры был сам же Аксель).

— Звонок сломался, — сказал Аксель, пытаясь совладать со связкой ключей, — а Грейвли уехал к своим на остров. А мне не хотелось, чтобы ты стоял тут под дверью и названивал и думал, что меня нет дома, хотя, собственно, ума не приложу, куда я при всем желании мог бы отсюда Деться.

Грейвли был негр-пенсионер, невероятно, даже чересчур добрый, которого Пирс помнил ровно столько, сколько помнил себя самого; Аксель боготворил Грейвли, а Грейвли называл Акселя Мистер Моффетт; сутулый, церемонный, медлительный и мудрый, он был одним из тех едва ли не сказочных персонажей, которые вошли в жизнь Акселя как будто прямиком с экрана, из любимых им старых фильмов, а из реальной жизни, почти не задерживаясь, разбрелись по всяким смежным с ней местам И Аксель всерьез опасался за Акселя — что-то с ним будет когда умрет Грейвли.

— Просто ума не приложу, куда бы я отсюда делся — вернулся к теме Аксель, пока они взбирались по лестнице. — Просто ума не приложу — куда бы я делся. Ах, Пирс Остаться без крыши над головой в такую ночь, как эта Бездомный человек в такую ночь. В какую бы другую но не в эту.

Пирсов дядя Сэм как-то сказал, что в Акселе «многовато театральщины». Десятилетний Пирс (который буквально только что успел поселиться у Сэма) не слишком понял, о чем шла речь, хотя потом, по здравом размышлении, решил, что Сэм, должно быть, имел в виду свойственную Акселю манеру по многу раз повторять одну и ту же пришедшую ему на ум фразу, как актер, который разучивает роль, вертит каждую фразу так и эдак, пробуя ее на вкус, на чувство, на высоту тона, пока она не заставит его самого смеяться или плакать. Позже в Сэмовой характеристике обнаружились совсем иные смыслы, и все-таки Сэм, должно быть, не так уж сильно ошибался, когда прибавил к сказанному в тот раз: Аксель просто сел не в тот поезд, ему нужно было податься в актеры или в священники, одно из двух.

Аксель открыл дверь, и изнутри их приветствовал хриплый голос на латыни:

— De mortius nil[89]кх-х-хе фьють!

И следом:

— Заткнись! Заткнись!

— Просто поразительно, — рассмеялся Пирс, — сколько я не видел попугаев, и едва ли не каждый умел говорить «Заткнись». С чего бы это?

— Когда, — поднял на него глаза Аксель, с таким видом словно терпению его и впрямь пришел конец, — ты наконец заберешь его отсюда. Прочь. Прочь из моей жизни.

— Собственно, в каком-то смысле именно об этом я собирался с тобой поговорить, — сказал Пирс.

Он вынул из отмокшего на снегу пакета несколько маленьких бутылочек. Памятуя о прошлом, Аксель не держал в доме спиртного; разве что пропускал по чуть-чуть пивка или винца в барах. Но на день рождения и на Рождество он просто обязан был выпить свой мартини, пару мартини, в память о былых счастливых днях. Он уже возился с шейкером, льдом и ложечкой на длинной ручке.

— А нынче народ пьет его со льдом, — сказал он. — Ужас, просто ужас. Это уже не мартини. Хотя, сдается мне, что тоненький ломтик лимона лишним не будет. И свернуть его фунтиком. Фунтиком. Нет, правда, Пирс, его нужно вернуть обратно в джунгли. Это жестоко. У него такой потрепанный вид. Он должен порхать себе в джунглях Амазонки. Зеленой мыслью под зеленой сенью. А то я чувствую себя с ним какой-то старой девой, этакая, знаешь, викторианская приживалка. Приживалка. Когда когда когда же ты наконец его отсюда заберешь?! — Он рассмеялся. — Избавь меня от рабского служения птице. — Он передернул плечами. — Зеленой мыслью под зеленой сенью. Зеленой мыслью, под зеленой сенью. Libera me domine.[90]

Пирс уселся на выцветший диван и окинул взглядом свой прежний дом, свою птицу. Повсюду — патиной — чувствовалась личность Акселя, из-за которой здесь почти совсем ничего не осталось от его собственной жизни и от маминой, хотя, по сути, считай, изменилось совсем немногое. Стены в детстве не были шоколадно-коричневыми, хотя навряд ли Аксель выкрасил их в этот цвет, скорее всего они просто потемнели от старости. А диван когда-то был синим, он прекрасно помнил этот синий диван; эти забранные в рамки гравюры с изображением собора и камероновскую фотографию Уильяма Морриса[91]он когда-то подолгу рассматривал. И узор на ковре вспомнился тут же, как всплыл. Все осталось по-прежнему, как руины древней Трои, под приличествующим случаю слоем грязи, под вещичками с распродаж и еще бог весть откуда, сквозь затхлый стариковский запах.

— Libera me domine, — снова сказал Аксель, в руках у него были шейкер и два бокала.

Пирсу пришлось настругать лимонных ломтиков, пухлые, сужающиеся к подушечками пальцы Акселя для такой тонкой работы не годились, «и тем не менее», как говорил Аксель; а потом еще и протереть ими стаканы, налить и подать. Что-то вроде маленькой, наспех, чайной церемонии. Акселю она безумно нравилась.

— Обрати внимание на бокалы — сказал он. Бокалы были высокие, с травленым рисунком, на рифленых зеленых ножках. — Венецианское стекло. Ну, собственно, не совсем венецианское, а наподобие венецианского. Должно быть, викторианские копии, вероятнее всего; мне так кажется.

Пирсу они показались скорее «вулвортскими»[92], но он в таких вещах не разбирался.

— Естественно, не в магазине куплены. Ребята принесли. Типа, Аксель, ты же любишь всякие чудные вещички, может, притаришь их у себя, а то у нас они все равно разобьются. Тоже, понимают. Сами-то они, конечно, не могут оценить стоящую вещь, но знают: что-то в ней есть, что-то такое, что выше их понимания. Красота. Книги, они вечно таскают мне книги. Эй, Аксель, такая, в общем, фигня, я тут нашел кое-что. А это кое-что — Рабле, по-французски, маленький томик ин кварто, отдельный том, а ему в ответ и говорю: «Да-да, Тедди, это великая классика, — мягко, на полном серьезе, чтобы не задеть простые чувства простого человека, — она на французском, и на очень старом французском…» Так это дело читал, говорит он мне, а я ему: да, приходи я в общем-то язык разбираю… Они, конечно, надо ной подтрунивают, но, в конце концов, они всего лишь простые ребята с мозолистыми руками. Доброго, доброго Рождества, то, что ты сегодня сюда пришел, очень много значит для меня, Пирс. Очень много значит.