Фортуна - женщина - Уинстон Грэхем

* * *

Мы вернулись на остров до наступления сумерек и причалили в бухте Марина Гранде. Я был совершенно сбит с толку. Ведь я поставил перед собой задачу как можно лучше узнать Леони Винтер и как будто продвинулся. Но правильно ли я взялся за дело?

Потому что, сколь ни были сильны во мне предубеждения против этой женщины, сегодняшний разговор не оставил от многих из них ни следа.

И вообще я был недоволен собой. Я думал: неужели Гревил испытал такую сильную, такую всепоглощающую страсть, что… До сих пор сгубившая его женщина была для меня абстракцией, тенью. Теперь она стала чем угодно, только не абстракцией.

После ужина я написал Коксону:

”Дорогой Мартин.

Спасибо за кое-какие предпринятые вами действия, благодаря которым я обнаружил местопребывание Леони из найденного у Гревила письма — и, кажется, Бекингема. Но прежде, чем решиться на следующие шаги, мне необходимо ваше подтверждение, что это действительно он. Не могли бы вы вылететь или выехать сюда поездом на этой неделе? Я был бы весьма признателен. Прилагаю чек на дорожные расходы. Этой суммы должно хватить и на обмен денег.

С уважением, Филип”.

На обратном пути Шарлотта Вебер как бы между прочим упомянула об обещанных мною эскизах к ее портрету, так что мне ничего не оставалось, как испросить разрешения зайти к ней завтра утром. Разговор велся в присутствии Сандберга. Да Косса тоже крутился рядом, и, хотя я не вполне представлял себе его роль во всей этой истории, мне было ясно, что, скорее всего, он будет мешать мне исполнять мою собственную роль. Сандберг казался мне львом, а да Косса — шакалом, а они, как известно, гораздо злее и коварнее.

Я уповал на то, что еще не совсем разучился рисовать, и был полон решимости либо создать что-то путное, либо умереть. Это просто поразительно — сколько побочных чувств, мыслей и поступков вызвало к жизни мое первоначальное стремление добиться истины в случае гибели брата; какое влияние это расследование оказало на мою личную жизнь, даже интимную жизнь моего сердца.

После завтрака я вновь занялся расшифровкой записей Гревила. Стенографические значки были подчас неразборчивы, кроме того, в тексте стали появляться собственные сокращения Гревила, так что эта работа заняла довольно много времени. Но в конце концов мне попалось интересное место.

”Говорят, Пангкалу никак не становится лучше. Мне очень не хватает его трудолюбия, добросовестного отношения к работе, всех лучших качеств прилежного азиата. Бекингем ни в коей мере не способен его заменить, хотя его помощь при землеройных работах довольно ценна. А эти работы в значительной мере осложнены тем, что слой древних захоронений здесь расположен ниже уровня моря и подвержен затоплениям.

Я еще не встречал таких людей, как Бекингем, — он то же самое говорит обо мне. Я привык считать, что он только напускает на себя так называемую новую мораль, но теперь мне начинает казаться, что он наполовину искренен. Он утверждает: то, что мы называем преступлением, носит такой же естественный характер, как рождение, размножение и смерть. И что в ближайшем просвещенном будущем оно перестанет подвергаться запрету, а, наоборот, будет признано неотъемлемой частью человеческого поведения. Честность, вещает он, будет рассматриваться как нечто, не существующее в действительности, а лишь изобретенное с целью затормозить активную человеческую деятельность и стремление к прогрессу. Искренность будет признана уместной лишь в случае полной невозможности скрыть факты, а порядочность станет синонимом глупости.

Я пытаюсь убедить его в том, что он блуждает в нравственных джунглях: подобные аргументы так же современны, как Ур и Ниневия. Любой диктатор, от Синахериба до Гитлера, брал их на вооружение, так что он не только не идет впереди своего времени, а, наоборот, безнадежно отстал от него.

В сущности, это очень одаренный человек, и безмерно жаль, что мне не удается найти достаточно убедительные — в его глазах — доводы. Жизненно необходимо развенчать его взгляды, потому что они несут угрозу человечеству, порождая ренегатов и тиранов. Подобные убеждения, хотя и в замедленной форме, но с такой же неизбежностью влекут за собой распад человеческой личности, как взрыв ядерной бомбы — гибель нашей физической оболочки.

В то же время у Бекингема масса достоинств. Мы постоянно ведем плодотворнейшие дискуссии. Ни с кем я так долго и подробно не обсуждал, к примеру, новую, отвергаемую мной теорию, относящую происхождение человека к первому межледниковому периоду.

Острый ум Джека — превосходно наточенная рапира. Он не археолог в строгом смысле слова, зато берется за все с поразительным энтузиазмом и ясностью ума, способными в течение короткого промежутка времени творить чудеса. ”Короткий промежуток времени” здесь, к моему большому сожалению, ключевое понятие. С его способностями он мог бы достичь многого, а не достиг, в сущности, ничего. Такой мозг заслуживает более бережного обращения. На каком-то жизненном повороте он сошел с рельсов, и если бы отыскать тот поворот… Увы — чтобы поправить дело, необходимо сначала доказать ему, что он неправ…”

* * *

— Вам бы сейчас поплавать, понырять, — мягко упрекала меня мадам Вебер, играя концами обвившегося вокруг шеи шарфа. — Разве можно убивать время на старуху? Куй железо, пока горячо, и все такое прочее. В прошлом апреле здесь была гроза — трое суток подряд. Все это время я читала ”Войну и мир”. Я как будто присутствовала на грандиозной феерии, музыку к которой сочинил лично Господь Бог.

— Я только недавно из Калифорнии, так что уж потерплю как-нибудь один-два дня без солнца.

— Калифорния? Обожаю тамошние пляжи! Правда, сама я там не была, но у меня там есть один знакомый, он регулярно присылает открытки. Что вы там делали?

Я рассказывал и одновременно старательно наносил на бумагу первые штрихи. Дело было не столько в вызове, даже неприязни со стороны некоторых ее друзей, сколько в личности самой Шарлотты Вебер, скрытой за большими красноватыми глазами, одутловатым, густо напудренным лицом и большим бесформенным ртом. Я сам только диву давался — как важна вдруг стала для меня работа над ее портретом.

Я обратился к ней с просьбой:

— Вы обещали рассказать мне о Леони Винтер. Вы давно ее знаете?

— Ах, душка Леони! Да. Мы познакомились сразу после войны, в Канне. Жизнь только-только начинала входить в нормальное русло. Помню, тогда шла кампания по выявлению коллаборационистов. Все жутко перемешалось — как белье в прачечной. И все же это было лучше, чем год назад, когда вы заезжали навестить вашего старого друга Рауля и находили его повесившимся на люстре. Это ужасно. Для меня всегда было невыносимо видеть моих друзей в беде — даже если они слишком много о себе воображали.

— Итак, вы познакомились с Леони…

— Она выступала за Великобританию на каких-то соревнованиях по плаванию. Кажется, ей тогда было семнадцать или восемнадцать лет. Этакий прекрасный блондинистый местиф женского пола, только что вышедший из щенячьего возраста. Я жду не дождусь, когда Тиффани и Бергдорф станут взрослыми… Вы когда-нибудь слышали о Леони Хардвик? Я видела ее один или два раза и пригласила — даже настаивала на том, чтобы она погостила у меня, но она то ли была слишком занята, то ли не захотела. В молодости жизнь так сложна!