Стрижи - Фернандо Арамбуру

какой легкостью я воспользовался их прямотой и острым чувством справедливости, чтобы высечь себя.

Следом я предложил каждому сыграть роль судьи и вынести обвиняемому приговор, соответствующий его вине. Некоторые из предложенных наказаний оказались такими суровыми, даже садистическими, что мне стало страшно за нашу демократию: что с ней будет, когда поколение моих учеников придет к власти? Стоя у окна, я с удовольствием примерял на себя каждый из приговоров, в большинстве своем совершенно неприемлемых с точки зрения уголовного кодекса, действующего в правовом государстве.

Но я утратил контроль над дискуссией, когда речь как-то сама собой перешла на больной вопрос, касающийся боя быков, который я затрагивать не собирался. Тема возникла неожиданно во время одного из выступлений. И тотчас класс разделился на два непримиримых лагеря: большинство было против этого зрелища, но его сторонники вели себя гораздо эмоциональнее и агрессивнее, и в эту последнюю группу входили исключительно мальчишки. Все говорили одновременно, некоторые сильно горячились. Посыпались взаимные обвинения и даже оскорбления. Мне пришлось прекратить споры, и я велел ученикам открыть учебник на той теме, которую мы начали проходить на предыдущем уроке.

Несколько дней спустя директриса вызвала меня в свой кабинет. Увидев ее лицо, я сразу понял, что ждать поздравлений и похвал не следует.

– Садитесь, – сказала она вместо приветствия, не удостаивая меня взглядом.

Родители одного из учеников пожаловались, что я на своих уроках неодобрительно отзываюсь о тавромахии. Она не назвала ни имени ученика, ни имени родителей, но дала понять, что это люди влиятельные. Неужто она намекала, что я могу потерять работу?

– Знаете, я с детства увлекаюсь боем быков. Отец даже несколько лет покупал мне абонемент на арену «Лас-Вентас».

Я соврал, чтобы защититься от этой дамы, которая и не пыталась скрыть глубокое презрение, которое я ей внушаю.

Мои слова не произвели на нее ни малейшего впечатления. – Вы здесь для того, чтобы преподавать философию, а не для того, чтобы рассуждать о бое быков. Идите, и чтобы больше такое не повторялось.

Я стерпел унижение и вышел из кабинета. Большего я не мог сделать ради тебя, Пепа. Надеюсь, ты это поймешь.

4.

Теперь у меня дома хранится смерть. Белая смерть. Хромой привез мне ее из Мексики в пластиковом пакетике. И чтобы вручить подарок, пригласил вечером к себе. Он прилетел в среду на рассвете, но ждал до сегодняшнего дня, потому что хотел как следует отоспаться после путешествия. Только ему одному ведомо, насколько его усталость связана с кутежами и загулами, которым он предавался на другом краю океана.

– Я тебя угощаю – теперь можешь помирать, – с хитрой усмешкой сказал мой друг.

Под глазами у него все еще были черные круги. Он отказался взять с меня деньги. И вместо этого с удовольствием во всех подробностях стал описывать свои похождения. В конце концов мы договорились, что за ужин в баре заплачу я. Вернее, это было его предложение, я же лишь машинально кивнул в ответ, стараясь одолеть приступ страха.

А еще я получил от него в подарок коробку с сахарными черепами, и Хромой не преминул воспользоваться случаем, чтобы прочитать мне целую лекцию об особом отношении мексиканцев к смерти. Из Мексики он вернулся в полном восторге и, по его признанию, с желанием умереть. И чтобы доказать, что это не пустые слова, продемонстрировал мне второй пакетик – такой же, как у меня, и с тем же содержимым.

Потрясенный, я мог лишь молча слушать друга, то и дело поглядывая на стол, где лежали две порции белого порошка. Я чувствовал ком в груди – от ужаса? – из-за физической близости смерти. А ведь полагал, что убить себя – это не более чем философский маневр, просто переход от бытия к небытию! В Мексике к этому относятся как к событию более будничному и менее умозрительному: ты избавляешься от плоти, словно скидываешь с себя одежду, и от тебя остаются не кожа да кости, а одни только кости.

Хромой, будучи не только большим любителем похоронных ритуалов и траурного антуража, но и знатоком в этой материи, посетил несколько кладбищ, которые в Мексике называют пантеонами. Его мобильник набит фотографиями. На некоторых запечатлены могилы знаменитостей (например, Марио Морено Кантинфласа[33]). Специально для меня он сделал несколько снимков могилы поэта Луиса Сернуды[34]. С восторгом показывал фотографии кладбища на Юкатане, где надгробия красят в яркие цвета – зеленый, красный, бирюзовый… На других, сделанных непонятно где, я увидел двух женщин, играющих на струнных инструментах у детской могилы, усыпанной плюшевыми игрушками и разноцветными шариками.

– Чудесные люди эти мексиканцы. Они отрицают смерть. Ты умираешь, но и в могиле остаешься вроде как живым. Мать приходит и поет тебе песню.

– Небось поэтому там и случается столько убийств.

– Знаешь, я тоже об этом подумал. Если покойник продолжает жить, то и убивать легко.

Цианистый калий – именно так, скорее всего, называется моя смерть. Увидев пакетик в первый раз, я занервничал, но сейчас, в полночь, сидя за этими заметками, чувствую благостное умиротворение.

Хромой, который, кажется, не слишком мне доверяет, несколько раз предупредил, чтобы я не открывал пакетик раньше времени и уж тем более не вздумал совать нос внутрь, ведь этот похожий на соль порошок наверняка выделяет ядовитый газ. А еще мой друг рассказал, что приобрел порошок без малейшего труда и мог бы при желании купить гораздо больше. Достаточно было по телефону договориться о встрече с продавцом. Да и цена показалась ему приемлемой, хотя по всем правилам требовалось непременно поторговаться. Конечно, существовала опасность обыска на таможне. Поэтому он завернул пакетики в фольгу, потом – еще в один целлофановый пакетик и засунул во флакон из-под шампуня. Так что все проверки в аэропорту удалось проскочить благополучно.

5.

Устав ворочаться с боку на бок, я поднялся в четыре утра, чтобы переложить пакетик с ядом в другое место. Всю ночь я не мог сомкнуть глаз, страшно злясь на себя за то, что согласился принять от Хромого смертоносный подарок. Я ведь не просил его ни о чем подобном и не ждал ничего подобного.

– Ну что, удивил я тебя, а? – спросил он самодовольно, и это меня покоробило, о чем он даже не догадался.

Почему я должен позволять кому-то выбирать, каким образом мне умереть? Разве сам я вот уже несколько месяцев не рассматривал самоубийство как высшее проявление свободы? Разве мысль о том, что я являюсь хозяином и господином своего последнего мига на земле, не давала мне