В доме своем в пустыне... - Меир Шалев

— Хочешь сыграть? — предложил я как-то Роне.

— Хочешь поехать со мной в Барселону? — ответила она. — Я улетаю на следующей неделе. Три дня. Ты сможешь послушать, как я докладываю, и не понять ни слова.

— Я и здесь не понимаю ни слова. Хочешь поиграть?

Черная Тетя была права: женщины — кроме нее — не любят играть. Даже Рона уже не хочет. «Оставь, оставь, — говорит она. — Я уже большая. У меня дети, у меня я сама, у меня он и у меня ты. Мне некогда скучать, мой любимый, и я не нуждаюсь в том, чтобы играть с этими твоими камешками».

А я нуждаюсь в том, чтобы играть с этими моими камешками. Со всеми поочередно. С этими пятью, и вот с этими пятью, и еще с теми пятью, и еще вон с теми пятью, и еще с десятками и сотнями «по пять», со всеми-всеми наборами «по пять», которые дядя Авраам сделал мне, когда я был маленький, и которые теперь взывают ко мне из своего мешочка: «Меня, меня… пожалуйста, Рафи, возьми меня…»

— Для кого ты делаешь так много пятерок? — спросил я его тогда. — Во всем Иерусалиме не хватит детей на них на всех.

— Это для меня, когда я буду старый, — сказал он.

— А зачем они тебе, когда ты будешь старый?

— Когда я буду старый, а ты уже будешь жить в другом месте, и мне придется самому идти в лавку, и я забуду дорогу обратно, я наберу себе полный карман этих камешков и буду бросать их за собой, чтобы знать, как вернуться.

Он перевел дыхание, устав от такой длинной фразы.

— Зачем тебе для этого камешки? Если тебе так уж нужно, почему не бросать за собой косточки фиников, как Черная Тетя?

— Я не люблю финики.

— Тогда бросай хлебные крошки.

— Разве ты не знаешь, что хлебные крошки не годятся. Прилетят птицы и все склюют.

— А твои камешки заберут дети.

Подобно камням в сухом русле, которые трутся друг о друга и скругляются во время наводнений, так годы игры истерли грани моих камешков и скруглили их мраморные углы. Это уже не те точные, строгие кубики, какими они были в день их рождения, — теперь они округлы, увертливы и скользки, как речные голыши, и уже не хотят слушаться меня. Но память движений все еще гнездится у корня моей ладони и в слепых суставах моих пальцев, и удовольствие все еще наполняет упругостью пустоты моей груди и струны моего горла. И я все еще, как встарь, подбрасываю главный камень высоко-высоко, и все еще ловлю его, как положено — «не двигая телом», и все еще произношу названия всех шагов игры, как им подобает, с ударением на предпоследнем слоге: «одиночка» на первом шаге, «двойка» на втором, потом делаю «тройку», соединяю ее жестом фокусника с «четверкой» и тотчас подбрасываю вверх всю «пятерку», чтобы поймать побольше камешков на руку, подставив им тыльную сторону ладони.

«Пятерка» — мое слабое место, потому что тыльной стороне ладони трудно изогнуться лодочкой. Какое-то испуганное мгновение камешки покачиваются в мелком углублении, пока я готовлюсь подбросить их снова и быстро поймать в перевернутую ладонь. И рука сама ведет меня по давней, протоптанной тропке, и я снова провожу пальцами под шкафом, чтобы они набрались там пылью и потом хорошо скользили по полу, и говорю себе «взять этот с тем», и «все кроме этого», и ставлю на полу «ворота» из пальцев, чтобы загнать в них все четыре Камешка, пока пятый, подброшенный, взлетает и падает сверху, и если при этом я затрагиваю и сдвигаю не тот камешек, я громко кричу себе: «Тронул!» или «Сдвинул!» — и передаю право хода от себя к себе. Нет, я не злоупотребляю своим одиночеством и возможностью обманывать себя и свою собственную плоть.

ТЫ МАЛЕНЬКИЙ И ТЫ МУЖЧИНА

«Ты маленький и ты мужчина», — твердила ты мне снова и снова. Что означало: «Ты тупица — тупица во всех мыслимых смыслах».

Не буду спорить. Мне достаточно моей способности наблюдать, достаточно твоей хорошей памяти, достаточно четырех портретов на стене коридора. И описаний мне тоже вполне достаточно — немного здесь, немного там. Мой возраст и пол отделяют меня от понимания, моя слабая память заслоняет от меня целостность и точность, и даже методично перелистать семейный альбом я не способен. Как Рыжая Тетя в своей комнате, я сижу в своем доме, вытаскивая — наугад — фотографии из старой коробки.

Пять женщин за закрытой дверью кухни. Сидят вокруг стола, упражняют свои памушки: «Раз, два, три, четыре. Пять, пять, пять, держать… не отпускать…» Зачем вам все эти крепкие памушки? А? Зачем они вам?

Пять женщин за закрытой дверью ванной, учат мою сестру, как должна подмываться женщина: «Тут и вот тут, и еще раз так… это совсем не смешно, раскрой… каждый, кто понимает, сразу увидит по лицу женщины, кислая у нее памушка или сладкая».

Слепые пальцы ныряют в темноту коробки — как в тот мешочек с буквами словесного лото, помнишь? Тебя всегда злило, что я могу вытащить «С», и «Л», и «Т», и «О». Ты помнила все слова, но мои пальцы лучше находили нужные буквы.

Я УЖЕ РАССКАЗЫВАЛ, ЧТО МЕНЯ

Я уже рассказывал, что меня назвали в честь Дедушки Рафаэля, отца Матери, который повесился на балке своего коровника, оставив по себе такие огромные долги, что это могло показаться расчетливой местью, и столь принципиальный вопрос, что это могло показаться продуманной провокацией.

— Что ты так волнуешься, Рафауль? — сказала сестра. — Это всего лишь вопрос количества. Когда барабан заполняют шестью пулями и выстреливают себе в голову одной из них, это называется самоубийством. Когда в барабан кладут всего одну пулю, это называется русской рулеткой. А когда кладут четыре? Или две? А когда вкладывают одну пулю в барабан, рассчитанный на тысячу? Что тогда? — У меня нет ответа. Я молчу. — Кстати, Рафауль, а что с тобой?

Когда Бабушка или Мать спрашивают меня: «Что с тобой, Рафаэль?» — я всегда вздрагиваю, но сестра — это другое дело. Когда-то мы играли с ней в «пять камешков», а сегодня она развлекает меня, запоминает для меня и насмехается надо мной.

— Со мной все в порядке, — отвечаю я. — Я осторожен. Я не засыпаю рядом с танками, не дразню племенных быков, не ставлю ловушек для кротов и не глажу платья своих подросших дочерей. Так что же может со мной случиться?

И ты улыбаешься, и отпиваешь глоток чая с лимоном, и говоришь:

— Я тоже, как ты, я тоже осторожна. — И замолкаешь.

— Время от времени я кого-то встречаю, влюбляюсь, решаю выйти замуж, а потом, в последнюю минуту, опять отменяю свадьбу, — говорю я безжалостно от ее имени. — Она продолжает молчать. — А почему, собственно, ты с ними так поступаешь? Ты ведь сама говоришь: они знают, что их ждет, и нечего мешать им, если они обязательно хотят покончить жизнь самоубийством. Дай Бог каждому мужчине такую понятливую жену.

— Зачем ты так поступаешь со мной? — взрывается она, подчеркивая «ты» и «со мной».

— Как — так?

— Почему ты толкуешь все так буквально? Я тоже выросла в этом доме. Ты что, думаешь, только ты рос самым лучшим способом, каким может расти мужчина?