Лютая охота - Бернар Миньер

– Эти двое вовсе не были такими уж невинными мальчиками… Давайте без сентиментальности, майор. Я уже достаточно наслушался этих благодушных стенаний. Уж не думаете ли вы, что наш враг так уж разборчив и щепетилен?

– О каком враге вы говорите, генерал?

В синих глазах на миг вспыхнула ярость. Облака снова сгустились, и дождь полил с удвоенной силой. Тибо Доннадье де Риб разглядывал Серваса, лицо его было залито водой и кровью.

– Прощайте, майор.

– Генерал!

Сервас рванулся вперед, но было уже поздно. Когда висящий на изгороди человек резко дернул за колючую проволоку, лицо его было спокойно, и на нем лежала печать внутреннего умиротворения. Сервас видел, как длинные шипы вошли ему в шею, распоров вздувшуюся и пульсирующую сонную артерию. На какую-то долю секунды ему показалось, что ничего не произошло, что все так и останется. Никакого кровавого гейзера, никакой излишней театральности. Но потом гейзер все-таки ударил, и кровь, как нефть из скважины, забила мощным и мрачным фонтаном. Она забрызгала красным и металл, и грязь, и траву, и руки тех, кто под проливным дождем пытался отпереть проволочную тюрьму. Сервас почувствовал в легких колющую, разрывающую боль, но упрямо продолжал вместе со всеми трясти проволочную ловушку, стоя на коленях в грязи.

* * *

Сердце генерала все продолжало качать кровь, а сам он, безразличный к стараниям высвободить его из проволоки, уже видел, как к нему подходит смерть. И вот что произошло: он вдруг оказался в доме, где провел детство. Среди высоких дубов в парке и зелени, сияющей под лучами июньского солнца. Воскресенье в деревне. Отец в форме капитана инфантерии, сверкающей огромным количеством пуговиц, и дед – он помнил дело Дрейфуса и Великую войну 40-х годов, – сидящий на стуле под липой в соломенной шляпе, и его тень смешивается с тенью листвы. Летняя жара, гудение насекомых, лебеди в пруду, запах глицинии и нежный аромат маминого летнего платья с оборками. Ему десять лет. Из дома слышны звуки радио. Шейла[76] поет «L’Heure de la sortiе», а Польнарефф [77]– «La Poupée qui fait non». А в это время мальчик в коротких штанишках, у которого еще вся жизнь впереди, бегает по парку с самодельным деревянным ружьем и кричит: «Пах! Пах!»

И постепенно его глаза, омытые дождем, глядящие сейчас в детство, в прошлое, и знающие, что единственное проигранное им сражение развернулось только что, начали тускнеть. А потом остановились и стали матовыми, как старое синее стекло.

* * *

Они изо всех сил работали ножницами по металлу, чтобы высвободить генерала из заточения в проволочной тюрьме. Камуфляжная форма, напитавшаяся водой, была забрызгана кровью. Наконец, работая в две пары ножниц, им удалось его освободить и уложить на траву. Но он уже не дышал.

Последние капли вылились на землю, и ливень прекратился. Цветные огни проблесковых маячков вспыхивали в лужах и на мокром гравии. Густая мешанина звуков – голоса, крики, треск переговорных устройств, – окружавшая их, утихла, потому что стала им безразлична.

Прислонившись к открытой задней дверце «Скорой помощи», Сервас оглядывался вокруг и сомневался, что вслед за всем этим хаосом когда-нибудь наступит порядок. Леа стояла рядом с ним. Она слезла с носилок, которые ей любезно предоставили, и пила кофе, тоже поглядывая, как разворачивается операция.

– Мне сказали, что им удалось разыскать и вернуть всех лошадей, – сказала она.

Он не удержался от улыбки. Было очень забавно наблюдать, как бойцы RAID в тяжелом обмундировании и ботинках гонялись по парку за грациозными созданиями.

– Как ты себя чувствуешь?

– Слегка помятой…

Она посмотрела на него.

– Но, во всяком случае, все это позволило мне осознать одну вещь… – добавила она.

Сервас бросил на нее удивленный взгляд.

– …о том, что такое твое ремесло, – договорила она.

Он покачал головой:

– Да вовсе нет, просто этот день был не такой, как все остальные. Гораздо скучнее и рутиннее, чем обычно.

Поколебавшись, он взял ее за руку. Она не отдернула руки, перехватив дымящийся стаканчик с кофе другой рукой.

Неподалеку кто-то курил, но Сервас не уступил желанию достать пачку сигарет.

Он посмотрел на часы: 3 часа ночи. Потом поискал глазами Самиру и Венсана, чтобы сказать им, что они с Леа возвращаются, но не увидел их. Эстер Копельман уехала на машине «Скорой помощи» час назад, отнекиваясь и протестуя, что «все и так замечательно, спасибо». Она уже достаточно нагляделась на врачей: их показывали на каждом канале телевидения. Если их это не обеспокоит, она предпочла бы уехать на такси. Но их, видимо, это беспокоило.

– Знаешь, я приняла решение, – вдруг сказала Леа, стоявшая рядом с ним.

Он внимательно на нее посмотрел, слегка приподняв голову: она была чуть выше его ростом.

– По поводу чего?

– По поводу «Врачей без границ».

Горло ему сразу перекрыл цементный комок. В самое ухо застрекотало переговорное устройство, а мимо быстрым шагом прошел судья Ногаре с каким-то полицейским. Он изображал из себя дирижера оркестра и поминутно протирал стекла очков.

– Я думаю, ты его уже давно приняла? – сказал Мартен.

– Но…

Он силился сохранить хладнокровие, помимо воли перебирая, что может последовать за этим «но».

– Я изменила решение.

Он почувствовал, как забилось сердце, тряхнул головой и вдохнул побольше воздуха, прежде чем заговорить:

– Я должен попросить прощения за то, что не поддержал тебя. За то, что повел себя как эгоист, думая в первую очередь о себе. Я понимаю, как это важно для тебя. Ты должна туда поехать. Я не хочу, чтобы ты когда-нибудь упрекнула меня, что я тебя удержал.

Она взмахнула рукой, словно отстраняя его.

– Ты меня не понял. Я остаюсь не из-за тебя, Мартен. Вернее, не только из-за тебя, но и из-за меня самой, из-за Гюстава, а еще из-за нового члена семьи. Из-за нас четверых.

Он невольно нервно сглотнул:

– Ты о чем?

Она высвободила свою руку и положила руку Мартена себе на живот.

– Я беременна.

Он с недоверием на нее посмотрел.

– Я беременна, – повторила она.

С того самого времени, как они познакомились, идея родить ребенка у них ни разу не возникала. Леа было сорок шесть лет, ему пятьдесят два. Иногда он чувствовал себя слишком старым, чтобы воспитывать девятилетнего сына. А тут, надо же…