«Жажду бури…». Воспоминания, дневник. Том 1 - Василий Васильевич Водовозов

Потемкин у него действительно лечился и действительно нуждается в лечении. Каким образом полиция смогла меня заподозрить именно в Триесте, где я решительно ни с кем, кроме Брауна и его пациентов (из которых с одним, немецким журналистом, довольно часто вместе гулял), не видался, я решительно не понимаю.

По окончании курса лечения у Брауна я сел вечером на пароход в качестве Потемкина, а проснувшись утром, почувствовал себя уже Водовозовым, хотя и не сразу. В Венеции poste restante769 на имя Потемкина меня ждал заказным пакетом мой настоящий паспорт, который возить с собой в кармане я считал неудобным, а паспорт на имя Потемкина я отправил заказным же пакетом его настоящему собственнику, визитные карточки на имя Потемкина выбросил в море, и, таким образом очистившись от всех признаков своего нелегального периода, я окончательно вошел в свою прежнюю, нормально принадлежащую мне оболочку. И помню, какое душевное облегчение почувствовал я при этом. Вероятно, люди типа Савинкова и тому подобных, привыкшие менять псевдонимы, делают это легче. Но я все время испытывал чувство тяжести под гнетом своего псевдонима и чужого паспорта и чувство неловкости, когда называл себя ложным именем. Но последствия своего нелегального путешествия мне пришлось нести еще и на возвратном пути. В Стокгольме я посетил одного шведа, с которым познакомился как Потемкин у Масарика, а так как и в Стокгольме являться Потемкиным мне не улыбалось, то и ему пришлось рассказать всю историю. Но это было тогда, когда такой рассказ не представлял для меня уже не малейшей опасности, но чувство неловкости оставалось в полной силе.

Я побывал по 2–3 дня в Венеции, Флоренции, Милане, но вел себя там преимущественно в качестве обычного туриста: осматривал дворцы, церкви, галереи, гулял по окрестностям и т. д. Недостаточное знание итальянского языка мешало мне посещать суды, народные собрания, что я обыкновенно делал во время заграничных поездок. В Милане, впрочем, я провел день 1 мая и видел рабочие процессии и собрания. Посетил я также вождя ревизионистского фланга социалистической партии, Филиппо Турати; его не застал, он был где-то в отъезде, но познакомился с его женой, Анной Кулешовой.

Затем через Луганское озеро я перебрался в Швейцарию и остановился на несколько дней в Цюрихе. Там со мною произошло неприятное приключение. Я подъезжал к Цюриху с последним десятифранковиком в кармане. Не доезжая Цюриха, я где-то разменял свой десятифранковик, и у меня оставалось 6–7 франков. Это меня не тревожило, так как в Цюрихе меня ожидал денежный перевод из России, но, на беду, дело было в субботу вечером, и, следовательно, 6–7 франков должно было хватить до понедельника; однако и это не внушало опасения, так как на обед должно было хватить, а за ночлег в гостинице следовало заплатить позднее. Но вот вечером в кафе, когда я подал одну из остававшихся у меня серебряных монет, мне вернули ее со словами:

— Die sitzende Helvetie770, — и с указанием, что на обратной стороне монеты вычеканена Гельвеция в сидячем положении.

— Ну и что же?

— Sie ist nicht gut771.

Для меня это был удар совершенно неожиданный, и я даже не сразу понял, чем так плоха сидящая Гельвеция и почему она хуже стоящей Гельвеции.

— Sie geht nicht772.

Дело объяснилось в весьма печальном для меня смысле, хорошо знакомом туристам: мне подсунули вышедшую из употребления монету, что со мной случалось и раньше, и позднее, только не в столь затруднительных обстоятельствах. Мне оставалось сострить, что ведь и стоящая Гельвеция не ходит, и примириться со своей участью. К счастью, для расплаты в кафе, где я так попался, у меня нашлась необходимая монета, так же как и для покупки булки для утреннего чая в воскресенье. Я издавна завел привычку ездить с небольшой спиртовкой, благодаря чему утренний чай был для меня обеспечен, а вечер воскресенья я провел у П. Б. Аксельрода, где меня тоже угостили чаем. Но от обеда пришлось отказаться.

В Цюрихе я познакомился с Аксельродом, у которого гостил Плеханов (с ним я был знаком раньше), и с доктором Эрисманом, но вышло как-то так, что гораздо больше говорил я, сообщая о событиях в России, чем они, так что знакомство дало мне мало интересного. О легком столкновении с Плехановым из‐за Масарика я уже рассказал.

Затем через Берлин, Стокгольм и Петербург я вернулся домой, в Киев. Из названных пунктов я остановился в Стокгольме, где побывал у упомянутого мною выше шведа и, с его рекомендательной карточкой, у лидера шведской социал-демократии773 Брантинга. У Брантинга меня поразило гостеприимство в степени, незнакомой даже в России, — наиболее, кажется, гостеприимной стране мира. Дело было так.

Я пришел к Брантингу днем. На звонок отворила дверь прислуга и в ответ на мой вопрос, заданный по-немецки, дома ли г. Брантинг и когда его можно видеть, залопотала что-то длинное, в котором я уловил только одно слово: риксдаг774. Ясно было, что Брантинг в риксдаге, но когда он вернется, оставалось неясным. В эту минуту выскочила в прихожую очень хорошенькая девочка лет 11–12. Я к ней:

— Sprechen sie Deutsch?775

Она отрицательно завертела головой.

— Parlez vous français?776

— Oui777, — и затем объяснила, что папу можно застать вечером.

Я вручил ей рекомендательную карточку шведа и ушел. Через несколько минут на улице слышу:

— Monsieur, monsieur!778

Оказывается, за мной бежит дочка Брантинга.

— Мама просит вас к обеду во столько-то часов.

Я, конечно, поблагодарил и обещал быть. Г-жа Брантинг, очевидно, прочла рекомендательную карточку, и хотя в ней не было ничего, кроме сообщения, что ее собственник познакомился со мной в Праге у Масарика и что он тепло рекомендует меня Брантингу, но все же на основании этой шаблонной рекомендации сочла возможным пригласить меня к обеду. Я был и провел часа два в семейной обстановке в очень интересной беседе о политической жизни в Швеции и, в частности, о ее социал-демократической партии и внутренних в ней отношениях.

В июне 1901 г. я был уже в Киеве779. В Киеве я счастливо избавился от попытки запутать меня в серьезное политическое дело, произведенное небезызвестным революционером Татаровым, впоследствии убитым эсерами в качестве провокатора. Я, впрочем, не могу с уверенностью установить, произошло ли это в 1901 г. или раньше, в 1900‐м или, может быть, даже в 1899 г., но так как в своих более ранних воспоминаниях я об этом интересном инциденте не рассказывал780, то расскажу