Возвращение в Панджруд - Андрей Волос

Узкое смуглое лицо Умеда Дафтари дышало приветливостью и уважением, черные глаза сияли волнением и радостью.

— Хотел посоветоваться насчет завершения касыды.

— Давай посоветуемся.

Умед Дафтари — милый парень. Сколько ему? — наверное, нет тридцати. Поэзия невеликая... повторы бывшего, перепевы... самоповторы... Но все же иметь с ним дело — это совсем не то, что с дураком Калами. Совсем другое дело. Простой и милый парень. Симпатичный. Славный. Ему подходит его имя — Умед[48]. Действительно, на такого можно возложить надежды. Мягок в обращении, ласков, любезен — но, пожалуй, может и характер показать. Приятно, что он, судя по всему, несет звание ученика с радостью и гордостью. В отличие оттого же, скажем, Калами. Тому его формальное ученичество — нож острый. Уверен, что это горькая несправедливость... а если бы по справедливости, так он и сам мог бы всю эту серость кой-чему поучить... страдает из-за этого, терзается недооцененностью.

Как надоело, господи.

Прежде можно было поговорить с Юсуфом. Излить душу. Юсуф всегда в ответ толковал одно и то же. Не злись. Хватит тебе. Налей чашу вина, выпей. Будь добрее. Не забывай, что мы ничем не отличаемся от других. Надеюсь, ты не настолько безумен, чтобы думать, будто Калами может проникнуться к тебе восхищением. Да, я согласен, Калами — бездарь. Да еще и дурак вдобавок. Ты и в этом прав. Но и к нему ты должен относиться с пониманием. То, что Калами — бездарь, знаем только мы с тобой. Ну и еще сотня поэтов. Да и непоэтов тоже. Все, короче говоря. Только Калами этого не знает. Нельзя винить его за это. Он не может знать о своей бездарности. Потому что Калами — поэт. Почему он поэт? — только потому, что уверен в этом. Смешно, конечно. И все же согласись, что этого достаточно. Ведь это единственное в жизни, в чем он уверился по-настоящему! А увериться в собственной бездарности он не может. И никто из нас не может. Уверяю тебя, в этом мы равны. Признание собственной бездарности равносильно самоубийству. Ведь ты не хочешь довести его до самоубийства? Слава богу. Поэтому относись с пониманием. Каждый из нас гордится тем, что пишет. Человек всегда гордится чем-нибудь из того, что имеет. Умом. Красотой. Стихами. Уверяю тебя: спроси самого последнего из людей — и ты узнаешь, что он чем-нибудь гордится. Хотя, казалось бы, чем может гордится человек? Все, что у него есть, все его качества, все приобретения — дал ему Бог. Светлая голова? — он родился с такой. Привлекательная внешность? — глупо объяснять, что она существует помимо его желания. Даже работоспособность, даже характер... да что говорить: даже воля, обладая которой иным удается изменить самого себя, — согласись, все это от Бога. Способность учиться, способность воспитываться дана Господом — и разве ты не видел детей, которых нельзя воспитать, нельзя ничему научить, потому что у них нет к этому Божьего дара. Да, да: Божии дары — человек получает их ни за что, принадлежат они не ему — и все же он находит повод ими гордиться. Между прочим, и все то, что можно поставить человеку в вину, все, что позорит его или делает заслуживающим худшего наказания, — тоже от Господа. Мало самого дара — требуется еще дар с достоинством распорядиться им... и что делать, если щедрость Творца оказалась небезгранична и человек своей ленью или равнодушием только позорит свои таланты? Впрочем, не в этом дело. Я тебе другое скажу: каждый из твоих поэтических питомцев в душе числит себя выше Царя поэтов. И искренне и глубоко уверен, что мир стал бы куда гармоничней, если бы это звание принадлежало ему, а не тебе. И все свои беды списывает на твои происки. Потому что, видишь ли, ты прорвался к трону. Благодаря, как они думают, свойственной тебе хитрости, пронырливости, изворотливости. Неразборчивости в средствах. Жадности, злобности... чему еще? Самым, коротко говоря, низким свойствам твоей души. И, конечно же, звериной безжалостности в борьбе с соперниками. А они остались внизу... попранными и обесславленными. И как же, ты думаешь, после всего этого они должны к тебе относиться?..

Юсуф был прав, всегда прав.

Все так.

Но только не в случае с Умедом Дафтари.

Умед Дафтари другой.

Конечно, и в этот раз далеко не все хорошо в том, что он принес на суд учителя... многое придется переписать... никуда не денешься... такое нельзя читать на собрании.

Что делать. Может быть, со временем он обретет легкость... точность. Маловероятно, конечно. Ну а вдруг?

— Дорогой Умед! — торжественно сказал Джафар. — Я должен вас поздравить. Я поражен! Очень, очень звонко получилось. Вы превзошли самого себя. Скоро все мы будем вынуждены у вас учиться, честное слово! Какая музыка! Как звучно! Как внушительно. Прекрасно, прекрасно. Совершенно не к чему придраться. Даже если бы хотелось это сделать. Разве что... если позволите... где-то тут есть... сущие мелочи... сейчас, сейчас. Господи, да я и сам частенько пропускаю такие огрехи... и исправляю лишь когда ткнут носом. Нужен сторонний глаз, чтобы увидеть. Вот, например, смотрите. Вот здесь вы пишете...

— Мой отец, Абу-л-Фазл Балами, тоже был визирем.

Джафар кивнул.

С трех сторон курчавилось ажурное плетение листвы, четвертая открывалась в пространство запруды. От воды в беседку струилась прохлада. Сады Мулиан полнились покоем, тишиной, птичьими голосами, предвечерним стрекотанием кузнечиков.

— Как вы, наверное, знаете, давно повелось, что эмиры Мавераннахра назначали своими визирями представителей двух родов — Балами и Джайхани. Эмир Убиенный долго колебался в своем выборе. Претендентов было два, за интересы каждого бился целый клан. В конце концов Убиенный выбрал моего отца, сочтя, что аль-Хаджад Джайхани слишком увлечен науками, чтобы с толком заниматься государственными делами. А поскольку придерживался разумного правила держать обиженных от себя подальше, отправил неудачника управлять делами Хорасана.

Визирь осторожно облизнул нижнюю губу — как будто оценивая вкус давней справедливости.

— Сами понимаете, как решение эмира отразилось на отношениях между бывшими кандидатами. Ссылку в Хорасан Джайхани расценивал как великое несчастье. А его причиной считал своего более везучего соперника — Балами. Не знаю, что он предпринимал, чтобы отплатить, и предпринимал ли что-нибудь вообще. Если они и не стали врагами, то в любом случае совершенно ясно, что между ними поселилась неприязнь. Одному, надо полагать, представлялось, что властитель чрезмерно и незаслуженно любит другого... другому — что обиженный соперник хочет этой любви навредить и делает все, что положено в таких случаях, — наушничает, подсылает жалобщиков. Да что об этом говорить, — Балами махнул рукой. — Вы и сами знаете.

— Конечно, — согласился Джафар. — Но они могли бы и не враждовать. Мудрецы говорили: “Если хочешь узнать, кто тебя любит и кто ненавидит, кто твой враг и кого ты можешь считать другом, — загляни в свое сердце, ибо в нем, как в зеркале, отражается и вражда, и любовь”.

Балами окинул собеседника острым взглядом: как будто заподозрив на его счет что-то неладное. Например, что не так уж и умен, как думал о нем прежде.