Золотой компас - Филип Пулман

— Тогда, боюсь, активных боевых действий нам не избежать. Только поймите меня правильно, в данном случае говорю как человек практический, который вынужден зарабатывать себе на хлеб насущный, а посему мне совершенно не улыбается получить пробоину или пулю в лоб за здорово живешь. За такие вещи, мэм, полагается компенсация, а мы ни о чем таком не договаривались. Мне меньше всего хочется умалять высокое предназначение нашей экспедиции, да только Джон Фаа и его дружки-цагане заплатили мне достаточно. Сюда входит и мой гонорар — согласитесь, я ведь трачу время и силы, — а также износ шара при условии нормальной эксплуатации. Но это все. Ни о дополнительном вознаграждении, ни о страховке за участие в боевых действиях не было сказано ни слова. Не мне объяснять вам, мэм, что едва мы высадимся с Йореком Бьернисоном в Свальбарде, то боевые действия не заставят себя долго ждать. — Ли осторожно сплюнул прилипший к губе кусочек табачного листа, так что он угодил точно за борт. — Так что хотелось бы внести ясность в вопрос о компенсации за намыленную шею и тяжкие телесные повреждения, — хмыкнул он, обращаясь к ведунье.

Серафина Пеккала слегка пожала плечами:

— Даже если вам придется сражаться, что в этом особенного? Вам ведь не впервой.

— Разумеется. Только раньше мне за это платили. Пока что в моем нынешнем контракте речь шла исключительно о грузоперевозке, и все расчеты со мной велись именно исходя из этого. Так вот, мэм, сейчас, особенно после этой веселенькой заварушки, в которую мы угодили там, внизу, я сижу и думаю, что же еще включает в себя грузоперевозка, а? Может, оказание транспортных услуг предполагает, что я, рискуя собственной дурной головой и воздушным шаром, сунусь в распри между панцербьорнами, а? Или, скажем, выяснится, что у этой милой крошки в Свальбарде есть недоброжелатели, и они такие же серьезные ребята, как и те, что остались там, в Больвангаре? Вы только не подумайте ничего худого, мэм. Это я вас так спрашиваю, для разговора.

— Видите ли, дело в чем, господин Скорсби, — негромко отозвалась ведунья, — боюсь, что я не знаю ответа на ваши вопросы. Я знаю только одно. Все мы: и люди, и панцербьорны, и ведуньи хотим мы этого или нет, уже вовлечены в войну. И не важно, поразит вас беда в Свальбарде, или опасность пройдет мимо, и вам удастся улететь целым и невредимым, все равно вы уже призваны, вы под ружьем, вы — воин.

— Ну, это вы, прямо скажем, загнули. Я как-то всегда думал, что человек сам решает, воевать ему или нет.

— Это решаем не мы, точно так же, как не мы выбираем время своего прихода в этот мир.

— Может, вы и правы, но я привык за себя решать сам. Я всегда сам выбираю, на кого работаю, куда иду, что ем, кого в товарищи беру, с кем кров делю, с кем байки травлю. Неужели же вам хоть разок не хотелось вот так же решить все самой, а?

Серафина Пеккала задумчиво наклонила голову и, помолчав немного, заговорила:

— Мне кажется, что мы говорим о разных вещах. Видите ли, господин Скорсби, у ведуний нет ничего своего, мы ничем не владеем, поэтому нам не нужно ни наживать, ни копить. А решать, что выбирать, то или это — так ведь когда живешь на свете дольше сотни лет, понимаешь, что все рано или поздно возвращается на круги своя. У нас совсем иные заботы. Вот вам, например, нужно чинить ваш шар, следить за ним, тратить на это время и силы, иначе вы не сможете летать. Но ведь у нас все иначе. Для того чтобы полететь, ведунье нужна только ветвь заоблачной сосны, просто ветка, любая. Холода мы не ведаем, значит, теплая одежда нам ни к чему. Мы ничего не можем отдать, только разве что помочь друг другу. Когда одной ведунье что-то нужно, другая тут же дает ей это — вот и все. Если наступает время битвы, мы не взвешиваем причины и резоны, по которым мы должны или не должны воевать. В отличие от медведей, нам неведомо понятие чести. Для панцербьорна оскорбление подобно смерти. А мы просто не понимаем, что это такое. Ну чем можно оскорбить ведунью? Словом? Поступком? Ведь все это неважно.

— Ваша правда, мэм, ваша правда. Я тоже думаю, собака лает, а ветер носит. Обижаться еще на всяких. Нет, у меня загвоздка-то в другом. Посудите сами. Я простой аэронавт и остаток дней своих хотел бы прожить в сытости и покое. Прикупить себе ферму или маленькое ранчо; коровки, знаете ли, лошадки. Заметьте, все очень скромно. Ни дворцов, ни рабов мне не надо, да и горы золота мне тоже вроде ни к чему. Сядешь вечерком, ветер приносит запах полыни… Сигарка, стаканчик виски — ну чего еще желать человеку для полного счастья? Только, к сожалению, все это стоит денег. Вот и приходится летать, все ради них, родимых. Зато после каждой работенки я могу отправить кругленькую сумму в банк Уэллса Фарго, и дайте срок, вот только сколочу капиталец, так продам этот шар к свиньям собачьим, куплю билет на пароход прямиком до Порт-Галвестона, и никакая сила больше не заставит меня подняться в воздух.

— Боюсь, что тут мы никогда не поймем друг друга. Для ведуньи легче перестать дышать, чем перестать летать. Только в небе я могу быть самой собой.

— Я глубоко вас уважаю, мэм, я даже где-то завидую вам, но мне это наслаждение неведомо. Для аэронавта полет — это всего лишь средство заработка, служба. Я с тем же успехом мог бы паять яндарические схемы или заниматься регулировкой клапанов у двигателей. Правда, я почему-то этого не делаю, а взял и выбрал воздухоплавание. Заметьте, сам выбрал, по собственному желанию. Вот поэтому-то перспектива боевых действий, к которым я, прямо скажем, не больно-то готовился, меня не сильно прельщает.

— Ссора между Йореком Бьернисоном и королем Свальбарда — лишь звено в общей цепи, — произнесла Серафина Пеккала. — Девочке суждено сыграть в этом не последнюю роль.

— Суждено, вы говорите, — хмыкнул аэронавт. — Вот интересно у вас получается. Все словно бы предопределено заранее. Так вот я вам прямо скажу: мне это еще меньше по вкусу, чем война ваша треклятая, на которую меня подписали без моего ведома. Что же это за “суждено” такое? Получается, человек себе вроде и не хозяин! А ведь малютка-то наша, к слову сказать, никому собой, как заводной куклой, вертеть не позволит. Я более независимого существа и не видывал, она делает только то, что сама считает нужным. А по-вашему выходит, все предрешено, а человек — так, пешка!

— Мы не властны над своими судьбами, — печально отозвалась ведунья. — Но сознавать это каждую минуту было бы слишком горько. А что до девочки, то существует одно удивительное пророчество. Она призвана положить конец року. Но сделать это она должна, сама того не ведая, словно ведет ее не судьба, а естество. И если, паче чаянья, кто-нибудь шепнет ей, как поступить, все пойдет прахом. Беспощадной косой смерть уничтожит все, не пощадив ни один из миров. Наступит вечное торжество отчаяния, когда вселенные превратятся лишь в нелепую череду хитросплетенных механизмов, слепых и страшных, лишенных мысли, чувства, жизни…

Ли и Серафина Пеккала, не сговариваясь, посмотрели на крепко спящую девочку. Даже во сне с ее мордочки не сходило выражение мрачной решимости, хотя разглядеть это из-под низко надвинутого на лоб капюшона было непросто.