Радуга и Вереск - Олег Ермаков

Он толкнул дверь и велел Николаусу зайти. Русоусый вошел следом.

В избе было жарко натоплено. На скамьях сидели люди. Света недостаточно было от маленьких окошек, и потому горели лучины по стенам. Обвыкая к этим сумеркам после яркого морозного утра, Николаус озирался.

Мужчина в меховой шапке с редкой бородкой и острым носом что-то спросил высоким голосом по-московитски. И тут раздался звучный знакомый голос:

— Ну здравствуй, пан Николай!

Сказано было по-польски, но тут же человек, сидевший посредине избы, перешел на другую речь:

— Добры дзень, кажу, пан Мікалай. Гэта пан Мікалай Вржосек, таварыш панцырныя харугвы з замка[228].

Николаус уже узнал, а теперь и разглядел дворянина Алексея Бунакова, его большое лицо с увесистым носом, чуть раскосые глаза, косую сажень в плечах, крупные руки. Правда, одет был дворянин очень просто: в сермяге, в войлочном плаще, в бараньей шапке. Мгновение они смотрели друг на друга и молчали. А все вокруг задвигались, заговорили и снова смолкли по жесту остроносого с неказистой бороденкой и высоким голосом. Толмач-поляк был здесь же, он откашлялся.

— Алі не прызнаеш мяне? — спросил Бунаков насмешливо.

— Узнаю… Здравствуй, пан Алексей, — ответил Николаус подавленно.

Остроносый что-то сказал, и толмач-поляк начал было переводить, но Бунаков оборвал его.

— Пачакай балбатаць, мілы сябар. Ён жа ўсё разумее. Ну, акрамя маскоўскай гаворкі. Ды і тую разумее, а толькі не гаворыць[229].

— А казаў, што ў острожку на Ніколе Славажском служыць і гаворка распавядае толькі польскую[230], — подал голос кто-то.

Алексей Бунаков рассмеялся.

— Туды пан на паляванне ездзіў. Як, удалая была пацеха? А ў нас, бачыш, якая пайшла…[231] — сказал он и широко развел руками.

— Ну вот что! Слушай сюда, пан Микола. Не в нашем обычае истязать благородных шляхтичей, чай, не мужланы. А придется, ежели и дальше ты будешь водить нас за нос. Так что все говори. А Алексей ужо не даст соврать. Смотри мне, пан, — посверкивая в свете лучин глазами, высоко сказал остроносый на понятном всем западнорусском языке и постучал плеткой по скамье.

— Не знаю, что добавить… Бунаков ведь все рассказал вам, — проговорил Николаус, томясь от предчувствия боли, страданий.

— Рассказывай, а мы сами ужо решим, то ли или не то, — сказал ему остроносый.

И Вржосека начали допрашивать наново. Московитов интересовало: сколько военных людей в замке, а среди них сколько пехоты, всадников, сколько поляков, литвы, немцев и смольнян; каков фураж и корм людей; заготовлены ли на зиму дрова; каковы запасы пороху, ядер; сколько горожан в замке; по скольку пушек на каждой башне; насыпаны ли уже валы пред воротами или, может, устроены туры, набитые землей и каменьями; много ли соли; и точно ли все церкви православные сделаны католическими, а по-русски смольняне и не разумеют уже, будто поганые или ляхи с немчурой.

Николаус отмалчивался.

— Трэба казаць, сумленнай спадар[232], — посоветовал Бунаков и добавил по-польски: — Примучают.

И Николаус начал говорить. Но все завышал: число пехоты, всадников, припасы муки, толокна, зерна, фуража.

— Его послушать, так нам отсюда бежать надо! Как бы поляки Смоленска и Москву не захватили! — воскликнул остроносый, ударив кулаком по колену и оборачиваясь к Алексею Бунакову в войлочном плаще.

Бунаков вздохнул сокрушенно и сказал:

— Ты ври, да не завирайся, пан ясный… — И затем громко сообщил всем: — Хлусня![233]

Остроносый что-то коротко бросил. Тут же Николауса подхватили под руки и стали стаскивать сермягу, которую ему дал Готтлиб вместо его рваного жупана.

— Не дури, пан! — крикнул ему Бунаков, сводя брови и взмахивая крупной ладонью.

Николаус молчал.

Полуголого его поволокли на улицу. Морозный воздух тоже подхватил его под мышки, ожег. Особенно запылала рана на спине. Его подвели к двум бревнам, вкопанным в землю, с перекладиной, стянули обе руки веревкой, перекинули веревку через перекладину, чуть подняли за руки вверх. Ражий щербатый мужик с густой почти красной бородой, в распахнутой на широкой груди грязной рваной шубе, взмахнул плеткой, и концы ее дико взвизгнули в воздухе, но еще не тронули покрывшейся мурашками кожи. Отовсюду на зрелище потянулись солдаты…

Следующий взмах плетки должен был уже почувствовать Николаус. Но этого не случилось. Все как будто застыло на миг, и он был продолжителен. Послышались возгласы. Головы и бороды, глаза, покрасневшие от мороза носы были обращены все в одну сторону. К месту сей казни кто-то приближался. Слышалось глухое постукивание копыт, фырканье.

И вдруг прямо перед собой Вржосек, висящий на крепкой веревке, увидел всадника в темной бурке, панцире, в стальных нарукавниках, но не в шлеме, а в собольей шапке, в кирпичного цвета штанах, заправленных в высокие кожаные серые сапоги. Всадник натянул поводья, и статная каурая лошадь с черной гривой остановилась.

Николаусу тут же почудилось что-то странно знакомое в чертах лица этого человека, воззрившегося на него. На крепком лобастом лице поблескивали глаза цветом в масть лошади. В темной бороде серебрились колечки. Чуть позади остановились другие всадники в панцирях, шлемах, с саблями, пиками.

Ражий мужик с плеткой схватился за шапку, стащил ее, открывая лысину, и отвесил поклон.

— Батюшка наш!..

Всадник снова смотрел на Николауса. Потом задал вопрос мужику. Тот ответить не успел, потому как из избы уже вышел упрежденный востроносый и громко высоко заговорил. Всадник выслушал и опять перевел глаза на Николауса, уже и продрогшего на морозе.

— Ну что, пан рыцарь, приуныл? — спросил он на отличном польском. — Толкуют, будто ты ловкий сказочник… Али рыцарь? Или то и иное сразу?

В свите послышался смех. Бурая лошадь ударила о землю копытом.

— А я такую сказку в ваших краях слыхал, — продолжал всадник, — про то, как в мороз шел солдат, а навстречу пан в шубах ехал, и тому пану было холодно, а солдату в худой одежке — ничего и даже тепло. Да что там было дальше, запамятовал. Ну, сказочник рыцарь, так чего?