Неопалимая - Маргарет Роджерсон

Я попыталась представить, сколько времени потребуется всем, кто находится на соборной площади, чтобы достичь Призрачного Рубежа и задействовать его механизмы, опуская мост. Затем – пересечь реку по узкому пролету. Догадалась, что это означало: в лучшем случае у нас лишь час. Даже если бы мы располагали целым днем на эвакуацию города, в нем все равно остались бы люди – пожилые, калеки, семьи, в панике укрывшиеся в подвалах.

– Бегство в любом случае не принесет большой пользы в долгосрочной перспективе, – услужливо подсказал Восставший. – Пересечь Севр для Восставшего непросто, но возможно. Саратиэль полностью восстановит свою силу, прежде чем эти люди успеют далеко уйти.

Я ощутила тревожное покалывание на коже и заметила, что матушка Долорес смотрит на меня, словно услышала слова Восставшего.

«Возможно, так оно и есть», – подумала я с холодком.

– Я укреплю нашу оборону молитвой, – резко сказала она, оставив меня в неведении. – Капитан Энгерранд, остальное поручаю вам. Не вздумайте принимать глупых решений, – добавила она, вымучивая слабую улыбку на его усталом лице. – Да хранит тебя Госпожа, дитя.

Последняя реплика была адресована мне. Мне пришло в голову, что, возможно, следовало что-то сказать, по крайней мере поблагодарить ее, но матушка Долорес уже отвернулась, запросто опустившись на колени на мостовой. Затем склонила голову. Восставший содрогнулся. В одном из затененных окон собора замерло пляшущее пламя канделябра.

Позади меня ожидали сотни встревоженных горожан. Оказавшись в центре их внимания, я ощутила, как меня охватывает знакомый паралич. Я не знала, что делать и что говорить. Эти люди спасли Артемизию Наймскую, рассчитывая, что теперь она в свою очередь спасет их. Но оковы делали меня бессильной.

Энгерранд взглянул на них, затем замер и присмотрелся внимательнее, его бровь изогнулась. Он поманил меня в сторону, в частично уцелевшую лавку. Маргарита отпустила мою руку, но пошла следом, увлекая за собой Чарльза. По телу разлилось согревающее чувство благодарности, когда они заняли места позади меня, готовые преградить путь любому, кто попытается приблизиться.

– Ничего не могу сделать в этих оковах, – объяснила я Энгерранду, когда мы оказались в тени хлопающего навеса.

– Знаю. Матушка Долорес рассказала нам. – Я предположила, что в соборе оказалось достаточно свидетелей, чтобы весть о случившемся дошла до монастыря. – У нас здесь есть кузнец, который позаботится о том, чтобы снять их, но Артемизия, прежде чем мы продолжим… – По какой-то причине капитан выглядел грустным. – Ты не обязана помогать. Мне нужно, чтобы ты это поняла. Если в какой-то момент почувствуешь, что тебе нужно остановиться, я хочу, чтобы ты сказала мне об этом. Никто не будет на тебя в обиде, если ты не сможешь помочь.

Эти слова, высказанные добрым голосом, прозвучав, сотворили со мной нечто ужасное, чего я не понимала. Горло сдавило, словно кулаком, а сердце заболело, как если бы его проткнули. Я кивнула, избегая его взгляда.

Энгерранд протянул руку, словно желая коснуться моего плеча. Я вздрогнула, и он опустил ладонь. Капитан еще раз посмотрел на меня с той же глубокой печалью, затем откинул полог, чтобы впустить внутрь третьего человека.

– Это мастер Оливар из гильдии кузнецов. Позволишь ему взглянуть на эти оковы?

Мастер Оливар оказался невысоким, жилистым человеком с коричневой, морщинистой, словно грецкий орех, кожей и умными темными глазами. К моему облегчению, он лишь отвесил небрежный поклон, а затем продолжил почти полностью игнорировать меня, увлеченно осматривая кандалы.

– Никогда не видел подобных им, – изумился мастер, его пальцы ловко перебирали петли. – Исключительное мастерство, исключительное. Железо можно подпилить, да, но это займет много времени, больше, чем, вы говорите, у нас есть. Чтобы сломать их… – Он потряс головой. – Ни у одного человека нет такой силы. Можно было бы сначала нагреть металл, но, конечно, нам не удастся это сделать, не травмировав юную Артемизию.

Он не задерживал внимания на моих руках без перчаток, но глаза смотрели понимающе. Для кузнеца, чьи руки были исполосованы старыми ожогами, мои шрамы наверняка казались бы чем-то странным. Он пристально и вопросительно посмотрел на меня.

– Чтобы открыть их, нам понадобится ключ.

Если его носили Божественная или Саратиэль, то я не заметила. Последний, подозревала я, никогда не собирался отпускать меня. Насколько я знала, он мог выбросить ключ в Севр.

– Я не знаю, где он.

В последовавшем за моим признанием молчании, которое я постаралась не счесть за отчаяние, в хрупкое уединение лавки вторгся обеспокоенный ропот, наполнявший площадь. Вместе со звуком ко мне вернулось ощущение толпы. Я сомневалась, что многим из них известна вся правда, но они уже явно что-то подозревали. Слухи, должно быть, распространялись подобно лесному пожару.

Сердце ёкнуло, когда я выглянула на улицу и впервые заметила, что среди протестующих есть дети. Даже младенцы, которых прижимали к груди. Их семьи, вероятно, сочли, что здесь безопаснее, чем дома, даже несмотря на беспорядки. Страх проник во все уголки Ройшала, включая улицы Бонсанта. Нигде не было безопасно. Теперь не собор давал последнее обещание защиты – это была я. Они собрались здесь, чтобы оказаться поближе ко мне.

Я задумалась, что чувствовала святая Евгения, столкнувшись с Восставшим на том холме, изображенном на гобелене скриптория, – была ли она напугана, или вера обратила ее сердце в железо? А что, если не было никогда освещенного солнцем холма, скачущего коня и славной битвы? Быть может, эти детали просто выдумали, как произошло с моей святой стрелой. Возможно, решения, движимые отчаянием и сомнениями, определившие ход истории, принимались не в сценах, достойных сказок и гобеленов, а в обычных местах, подобных этим.

«Энгерранд был прав», – с болью подумала я. Никто бы на меня не обиделся, если бы я не помогла, потому что все они уже давно могли быть мертвы. Жители Ройшала нуждались во мне так же сильно, как и я в них. Даже с кандалами у меня оставался один способ спасти их.

Я оглянулась на капитана Энгерранда и мастера Оливара.

– Мне нужно помолиться, – сообщила я.

Я осталась в лавке одна. Опустилась на колени на пол, откуда открылся вид на пустые банки из-под свиной крови, выстроившиеся вдоль потайной полки. Я задумалась, не чувствует ли Госпожа иронии.

Или, возможно, послание предназначалось не мне – быть может, снаружи стоял хозяин лавки, переступая с ноги на ногу в поношенных башмаках.

Если он и был там, то я никак не могла этого знать. Лишь несколько тихих голосов выдавали переполненную площадь снаружи, их бормотание было едва ли громче, чем хлопающий на ветру полог лавки. Должно быть, весть о том, что Артемизия Наймская молится, уже распространилась. Я ощутила укол вины за эту ложь. Осознание того, как мало у нас времени и как велик шанс потратить его впустую, отдавалось болью в висках. До сих пор мои разговоры с Восставшим не приносили результатов.