Бродский. Двойник с чужим лицом - Владимир Соловьев

– Теперь ты понимаешь, почему я туда ни ногой?

В том-то и дело, что на житейском, то есть обывательском уровне был скорее идишным евреем, чем библейским иудеем. Хотя кто их когда видал? Что́ древние иудеи, когда никто не знает, как на самом деле выглядел Иисус! В своих реакциях и обидах ИБ был не больно оригинален. Как это часто бывает у продвинутых евреев, в этом вопросе придерживался самых общих мест. Противоположное общее место (Тургенев, кажется). В трепе и шутливых стишках мелькала у него антитеза «гой – аид» (как в известном стишке Барышу) либо, наоборот, синтез «аид – гойка», да еще пояснял, что еврей-аид вытеснил из главных европейских языков грека Аида: «И поделом!»

Будучи, однако, человеком незаурядным и, как смерти, боясь трюизмов, он и свой обывательский интерес к еврейским сюжетам делал, хоть и не всегда, как сказал Парамоха о своем антисемитизме, «пробой высокого качества». Отсюда упомянутые ереси и крамолы о Гитлере как творце новейшей еврейской истории:

– Кончается жидовский век. Век трагедии и триумфа. Трагедия и есть триумф. Что имена перечислять – жизни не хватит! Главное имя – Гитлер. Куда мы без него? Он сделал наши претензии обоснованными, сметя с пути препоны. Мой тезка ему тоже пособил – не без того. После холокоста любое проявление антисемитизма стало преступлением против человечества, что и развязало нам руки. Антисемитизм и холокост – это переход количества в качество. Холокост – цунами антисемитизма. Вот все теперь жидам и чешут пейсы. По сути тот же мировой порядок, но на еврейских основаниях. Америка как проводник еврейской идеи. «Протоколы сионских мудрецов» на самом деле подлинник, евреи тайно гордятся ими и пользуются как шпаргалкой.

Не всегда можно было разобрать, когда говорит серьезно, а когда треплется. Куража ради.

Любил парадоксы, типа: «Происхождение мифа о еврейском богатстве: евреи за все расплачиваются. Часто вперед». Или анекдоты: «Папа, мы евреи? – Нет, сынок. – А когда ими станем?»

Что же до помянутой истории с его тестем и тещей, которые ими так и не стали (к взаимному удовольствию обеих сторон), зато стали антисемитами, перенеся нелюбовь к несостояшемуся зятю на весь его род-племя, то это и есть моя поправка к его жалобам: до знакомства с ним антисемитами не были. Да и заделались ими не сразу, а постепенно, по мере развития событий – Марина забеременела, родила, стала матерью-одиночкой, ИБ так и не женился на единственной женщине, которую любил. Что тому причиной? Об этом отдельно, в предпредыдущей главе, где дала слово всем сторонам любовного треугольника. Даже четырехугольника. Несложившиеся отношения со старшими Басмановыми ИБ объяснял антисемитизмом. Как и разрешение посещать Андрея на условии, что тот не будет знать, кто его отец.

Мой папа считал, что если Павел Иванович Басманов и был прежде антисемит, то сугубо теоретический, как и вся компания от мала до велика (имею в виду их художественный рост), Филонова и Стерлигова включая (Стерлигов был учителем Марины, а сам – учеником Малевича). И теоретический этот антисемитизм не задевал ни жидов (портной, парикмахер, дантист и прочая полезная обслуга), ни иудеев, ностальгический взгляд которых был обращен на Восток («Туда им и дорога», – считал гипотетический тесть, даже если они намыливались в противоположном направлении), но исключительно на ассимилянтов, которые явочным порядком проникли в русскую культуру, искажая, смещая и пародируя ее исконные черты. Как ни странно, он относил своего несостояшегося зятя не к ассимилированным евреям, а к иудеям, полагая их отъезд из страны явлением положительным: «Баба с возу, кобыле легче», в то время как об отъезде врачей, дантистов, парикмахеров и прочих искренне или делано скорбел:

– Не успели вырастить национальные кадры. Пустоты в теле государства. Как у кастрата.

Был будущий тесть, так им и не ставший, художником-нонконформистом, округ тусовался молодняк, в том числе мой будущий папа. С Мариной он познакомился прежде ИБ и даже слегка (или не слегка?) приударял за ней, пока не повстречал мою будущую маму. Вот почему я так живо интересовалась, целой ли Басманова досталась ИБ – доносить плеву до 24-х, когда их пути пересеклись, мудрено. В противном случае честь дефлорации этой ледашки-бля*ушки (смотря с кем) принадлежала моему папе.

Мама утверждает, что она запросто, не прилагая особых усилий, вытеснила Марину из сердца папы, а точнее, перенаправила его не такое чтобы уж очень агрессивное либидо. Насколько могу судить со стороны, у папы усредненный темперамент, хотя наблюдала их с мамой за этим делом только однажды. Альтруист-папа рассказывает иначе: что это ИБ легко и безболезненно отбил у него Марину, а уж потом появилась моя будущая мама.

– Да и отбивать не надо было, – добавлял папа скороговоркой. – Меж нами ничего не было. Отношения сугубо дистиллированные. Бесконечные прогулки и бесконечные разговоры. Марина была тогда помешана на двойничестве: отражениях, зеркалах и прочих мнимостях. Не без влияния, понятно, Стерлигова. Хотя сюжет вечный, питерский, с Пушкина начиная.

Было, не было – папа человек скромный и скрытный, и даже если было, утверждал бы, что не было, но, когда у Марины родился сын, а мой будущий папа еще не был женат на моей будущей маме, он предоставил святому семейству одну из двух смежных комнат в коммуналке на Герцена. Семейное счастье длилось недолго, ИБ не выдержал и трех дней и бежал от бытовухи – из папиной коммуналки в свою собственную, на Пестеля, обратно в родные пенаты, под родительское крыло, к котлетам, клецкам и шкваркам, а Марина с выблядком вернулась домой, к Павлу Ивановичу и Наталье Георгиевне, в их замысловатую квартиру, выкроенную из танцевальной залы пушкинских времен. См. его теорию колобка и кочевья, применимую и на данный случай: побег мой произвел в семье моей тревогу. Все равно откуда и от кого: из школы, от Марины, из России. Побег из жизни, кульминацией которого является смерть. А смерть разве не тавтология? Сам говорил: худшая из худших.

Человек принадлежит жизни временно, смерти – навсегда.

Еще через пару месяцев в две папины смежные комнаты вселилась моя будущая мама, уже брюхатая мной, хотя никакого брюха у нее не было до самого конца, и, когда родила, знакомые дивились: «Как ты успела! Неделю назад виделись – ты еще не была беременна!» – «А как насчет аиста?» – отвечала мама. «Аист приносит, аист уносит», – мрачно шутил ты. О том, что меня угораздило родиться 4 июля, я уже писала, хотя ни мама, ни папа, о себе уж не говорю, не помышляли тогда об отъезде.

Меня интересуют сейчас не факты и не сплетни, а чувства: ревновал ли ИБ Марину к папе? Ревновал ли папа маму к ИБ? А женщины? Уверена, что женская ревность ни в какое сравнение не идет с мужской. Тьма факторов: от генетического (женщина может понести в результате соития, а мужчина, само собой, нет) до социального (принадлежность женщины, пусть мнимая, мужику-собственнику) и психоаналитического (комплексы, страх перед сравнением и выбором).

Почему ты все-таки воспринимал любую обиду на антисемитском уровне? Жиду предпочла русского, говорил ты о главном несчастьи своей жизни – измене Марины с Бобышевым. Даже суд над собой считал антисемитским, хотя ни слова на эту тему не было. Правда, сам арест произошел под антисемитскую гармошку: когда ИБ вышел из дома, к нему подвалили трое и стали цеплять именно по этой части, а потом еще и избили. Знаю со слов мамы – а она откуда? – потому что ты об этом не распространялся, да и сам суд, использовав в первые годы в Америке в пиаровых целях, потом похерил в своей памяти и терпеть не мог, когда напоминали. Победитель не желал вспоминать, когда был жертвой. Тем более жертвой-евреем. Зато любил повторять чужое четверостишие и сожалел, что не он сочинил: