Добрые люди - Артуро Перес-Реверте

– Поверить не могу, что мы здесь! – восклицает дон Эрмохенес, восхищенно озираясь. – Ведь это же знаменитый «Прокоп»!

В кофейне царит оживление. Все столики заняты, там и сям виднеются кучки посетителей, которые оживленно спорят или обмениваются мнениями, слышится несмолкающий гул голосов и звон посуды. Пахнет табачным дымом и свежесваренным кофе.

– Напоминает улей, – замечает адмирал.

– Где живут одни трутни, – поправляет его Брингас, как всегда, едва сдерживая раздражение. – Досуг, а не труд – вот что приводит их сюда.

– Я думал, вы любите такие места.

– Место месту рознь. Разные они бывают, вот что я хочу сказать. Те, кто приходит в эту кофейню, начисто утратили чувство реальности. Паразиты от риторики, которые довольствуются исключительно обществом себе подобных, обмениваясь друг с другом тщеславием и любезностями. Редко встретишь исключение. Подобное, например, этому – вон, взгляните, – добавляет Брингас, кивая на один из столиков. – Странно видеть здесь этого почтенного прихожанина.

Дон Эрмохенес рассматривает посетителя, на которого указал Брингас: не первой молодости, в старом камзоле и съехавших чулках, он сидит неподвижно и одиноко перед чашечкой кофе, уставившись в пустоту.

– Кто это?

Аббат выгибает брови, словно вопрос кажется ему неуместным.

– Великий шахматист Франсуа-Андре Филидор… Вам знакомо это имя?

– Безусловно, – отвечает адмирал. – Однако я представлял его старше.

– Он почти всегда сидит один… Часто ему даже не обязательно подниматься на второй этаж в поисках шахматной доски или соперника, потому что все ходы он просчитывает у себя в голове. – Брингас восхищенно щелкает языком. – Так и сидит… Один против всего мира.

– Мне хотелось бы его поприветствовать, – говорит дон Эрмохенес. – Я тоже немножко играю в шахматы.

– Даже не пытайтесь, он вам и слова не скажет. Никогда ни с кем не общается.

– Жаль.

Они обходят кофейню в поисках свободного столика. Кто-то то и дело поднимается или спускается по лестницам, ведущим в залы на втором этаже, где играют в шахматы, шашки или домино, официанты снуют, разнося графины с водой, мороженое, кофейники или дымящиеся шоколадницы.

– Местная публика делится на четыре вида, – поясняет Брингас. – Те, кто приходит выпить кофе и поболтать, игроки, которые сразу же устремляются наверх, читатели газет, а также те, кто просиживают здесь день-деньской, покуда кто-нибудь не заплатит за их кофе, полбутылки сидра или какую-нибудь дешевую закусь, которую они заказали, чтобы утолить голод.

– Вы здесь часто бываете? – интересуется дон Эрмохенес.

– Здесь? Никогда. Сегодня я здесь исключительно ради вас. Предпочитаю притон, где курят и пьют агуардиенте – тот, что на улице Бас-дю-Рампар, или скромные забегаловки на бульварах, где подают мерзкий жидкий кофе, зато там обитают Идеи и Истина – да, вот так, с большой буквы – и где нет ни фальши, ни притворства… В крайнем случае захожу в «Оперу» на Сен-Никез, где за шесть сольдо можно рядом с печкой просидеть за чашкой кофе с молоком с десяти утра до одиннадцати вечера, презирая тех, кто не ведает, что такое холод, и согревает свою тушу жиром бедняков… Обратите внимание, кабинет для чтения: иностранные газеты и философские книги.

– По правде философские или это снова метафора? – неодобрительно спрашивает библиотекарь.

– И те, и другие.

В креслах возле книжного шкафа и вокруг обширного стола, заваленного брошюрами и газетами, сидят читатели, поглощенные «L’Almanach des Muses», «Courier de l’Europe», «Le Journal de Paris»[75]и прочей периодикой. Привыкнув к убогому выбору испанских газет, из которых в кофейне можно было обнаружить лишь официальную «Газету», академики с любопытством взирают на столь широкий выбор.

– Самое популярное издание – «Le Journal», – поясняет Брингас. – Выходит ежедневно и, помимо прочего, печатает объявления о смерти.

– Почему-то не вижу «Gazette de France», – замечает дон Эрмохенес.

– Это государственная газета, здесь такие не в чести. Ясно же: тот, кто это читает, не соображает ни шиша… А вот «Mercure de France», отпечатанную так скверно, что текст почти не разобрать, предпочитают те, кто любит разгадывать кроссворды и ребусы на последней странице, или же побитые молью людишки из Марэ: обыватели, которые до сих пор уверены, что живут во времена Людовика Четырнадцатого.

– Надо же, кто-то читает «London Evening Post», – удивляется адмирал.

– Да, представьте себе. Несмотря на войну, английские газеты – явление обычное. Это же Париж, господа. Как в хорошем смысле этого слова, так и в дурном.

На мгновение Брингас останавливается и мрачно смотрит по сторонам.

– Было время, когда в «Прокопе» можно было увидеть достойных, свободных, героических людей, которым не дозволялось собираться в других общественных местах. – Он говорит так, будто вот-вот в кого-нибудь плюнет. – Все эти Руссо, Мариво, Дидро беседовали здесь о литературе и философии… А сейчас здесь собираются одни лишь болваны, бабники, полицейские ищейки и надутые индюки вроде тех, что сидят за одним из столов возле окна в соседнем зале – вон, напротив… Например, Бертанваль, который секунду назад посмотрел прямо на меня и скорчил недовольную рожу, а поздоровается в итоге с вами… Пойду-ка я за читальный стол, может, удастся отнять у кого-нибудь «Journal de Paris» и с наслаждением полюбоваться именами тех, кто наконец-то избавил мир от своего присутствия… Прошу прощения, господа.

В самом деле, явно обрадованный тем, что Брингас исчез, Бертанваль, только что разговаривавший с кем-то за одним из столиков возле окна, с распростертыми объятиями идет навстречу академикам, приветствуя их в своей вотчине. Ему приятно, что они воспользовались советом, который он дал им в прошлую среду в доме мадам Дансени.

– Сейчас я представлю вас остальным и найду для вас стулья… Эти господа – члены Испанской академии, осчастливившие нас своим визитом… Бригадир в отставке, дон Педро Сарате… Библиотекарь упомянутой Академии, литератор и переводчик, дон Эрменехильдо Молина.

– Эрмохенес, – поправляет библиотекарь.

– Да-да, конечно: Эрмохенес… Присаживайтесь, прошу вас. Хотите кофе? А это господа Кондорсе, д’Аламбер и Франклин.

Библиотекарь садится. Он заикается, бормоча бессвязные слова признания и восхищения. Еще бы: перед ними сам Жан д’Аламбер. Создатель «Энциклопедии», которую он задумывал совместно с Дидро, и автор знаменитого предисловия выглядит лет на шестьдесят или чуть более, на нем напудренный парик, одет он в высшей степени тщательно и аккуратно. Постоянный секретарь Французской академии, выдающийся математик, один из самых заметных мыслителей эпохи Просвещения, д’Аламбер достиг абсолютного пика своей славы. Тем не менее ему хорошо известны труды Испанской академии, которой французские академики отправили несколько книг, включая четвертое издание «Словаря». Все это делает еще более значимой любезную улыбку, которой маститый энциклопедист приветствует расчувствовавшегося дона Эрмохенеса.