Быть принцессой. Повседневная жизнь при русском дворе - Елена Первушина

В комнатах моего кузена Карла Александра я увидела на одном столе портрет эрцгерцога Стефана. Я видела его изображение впервые. Он был снят стоя, со скрещенными руками, и напоминал своей позой герцога Рейхштадтского. Его лицо показалось мне притягательным, если не сказать значительным. Мы думали тогда, что он приедет в Эмс, чтобы сделать нам визит. Я ожидала его в нерушимой уверенности, что он назначен мне судьбою.

Во время нескончаемых разговоров моих Родителей с тетей Марией ее муж, дядя Кикерики (это было прозвище Великого герцога), должен был как чичероне показывать мне свою столицу. В доме Гёте, куда он привел меня сначала, я нашла бюст Мама, увитый иммортелями, среди античных слепков. Ее красота, вероятно, показалась поэту типичной для юности и грации, отчего он поставил этот бюст у себя. В библиотеке мне точно указали число фолиантов, их было тридцать тысяч. Потом он провел меня в собрание своих собственных коллекций, что, видимо, доставляло ему громадную радость. Это была невероятная смесь китайских мопсов, китайской мебели, мейссенского фарфора, и между ними находились действительно ценные старинные гравюры без рам, просто наклеенные на стены. Кто не знал этого дядю, тот не поверит, что это был за оригинал. Сын Великого герцога Карла Августа, воспитанный на глазах у Гёте и его блестящего окружения, он от всего воспитания и атмосферы родительского дома не сохранил ничего, кроме анекдотических воспоминаний. Обладая замечательной памятью, он без конца рассказывал истории, анекдоты, смешные подробности, сопровождая все веселым подмигиванием и подталкиванием локтем. Тетя, слышавшая все эти истории сто раз, даже не обращала на них внимания, если она случайно бывала при этом; мы же, остальные, вынужденные их слушать, умирали со смеху.

5 июня мы уехали во Франкфурт. Из Ханау Саша и я ехали в открытой коляске, и под вечер мы прибыли туда и остановились в Отель де Рюсси. Мы с волнением думали о встрече с Гессенской семьей. Мы сменили траурные черные платья на белые. Я помню совершенно точно, что после первых официальных слов и поздравлений по случаю помолвки Мари Дармштадтская обняла меня как сестра; сестрой она мне и осталась до смерти. По ее манере себя держать и по выражению ее лица ей никак нельзя было дать ее пятнадцати лет, настолько умным было это выражение и настолько серьезным все ее существо. Только по яркому румянцу можно было догадаться о ее волнении. Папа, не переставая, смотрел на нее. «Ты не можешь понять значения, которое ты имеешь в моих глазах, – сказал он ей. – В тебе я вижу не только Сашино будущее, но и будущее всей России; а в моем сердце это одно». Великий герцог, отец невесты, несомненно, самый добрый человек на свете, но довольно незначительный, не сказал ни слова и представил нам своих трех сыновей. Младший Александр, на год моложе Мари и неразлучный с ней, был тонкий и хрупкий, с маленькими умными глазами. Папа пришла мысль пригласить его служить в русской армии, чтобы в будущем сестра и брат продолжали быть вместе. Это предложение было тотчас же принято. Мари нам доверили во время нашего пребывания в Змее. Мы спали в одной комнате. Еще сегодня я вижу ее перед собой в постели, с обнаженными прекрасными руками, в ночной рубашке, оставлявшей открытыми шею и плечи, и распущенными пышными каштановыми волосами. «Спокойной ночи, спи спокойно!» – говорили мы друг другу в которой уже раз и снова начинали болтать, вместо того чтобы спать, столько ей нужно было меня спросить и столько мне рассказать ей. С первого дня между нами воцарились симпатия и доверие. Для меня она была особенным созданием как будущая жена моего любимого брата; теперь же ко всему этому присоединилось убеждение, что она превзошла все мои ожидания, настолько она была прелестна. Милая, дорогая Мари, твоя память всегда останется благословенной!

В Эмсе Мама пила воду, а я – ослиное молоко. Прогулок по курортному парку я избегала, насколько возможно, так как везде за нами следовали любопытные взгляды. Мы совершали прогулки в горах на осликах, откуда мы спускались к реке Лаан и даже ездили по ней на пароходе. Мы всегда завтракали все вместе. Мама и тетя Луиза писали в своих альбомах, дядя Вильгельм читал газеты и по большей части рисовал. В обеденную пору, когда Мама брала ванну, Мари с Сашей приходили ко мне. Мы ели землянику, и мой преподаватель немецкого языка Оёртль читал нам «Вымысел и правда», описание Гёте коронования императоров во Франкфурте. Я много занималась музыкой, окрыленная Тальбергом (знаменитый пианист того времени), Кларой Вик (Шуман) и Францем Листом, которые играли у Мама. Благодаря слышанному и некоторому усердию я сделала успехи. Русские дипломаты, аккредитованные при различных европейских Дворах, приезжали к Мама. Среди приезжих иностранцев мне особенно запомнилась прекрасная герцогиня Белийоза, белая как мрамор, с горящими глазами, с манерами умирающей, окруженная поклонниками. Она нас интересовала, но нам не нравилась, в то время как маленькая, скромная пожилая дама в коричневом, со следами былой красоты, нас пленяла своей скромностью – то была мадам Рекамье.

Бад-Эмс или просто Эмс – город-курорт в Германии, на реке Лан. Районный центр земли Рейнланд-Пфальц

Недели, проведенные в Эмсе, были для меня сплошным восторгом. Мне казалось, что во мне что-то распускается, расцветает. Все я видела точно окутанным светящимся флером, вся моя будущность казалась мне такой же, как будто меня ожидали одни радости. Вся эта восторженность была вызвана нивами земли Нассауской, берегами Рейна с его замками, развалинами и сказаниями, которые Мама умела так хорошо рассказывать. Крепость Эренбрейтштейн восстанавливалась, от замка Штодьценфельз остались только руины; король Фридрих Вильгельм IV мечтал их реставрировать в готическом стиле, как был восстановлен замок Рейнштейн.

У нас было и много придворных визитов. Между ними – король Людовик I Баварский с королевой Терезой, которые, я это прекрасно чувствовала, особенно рассматривали меня. Во время одной прогулки, когда мы случайно очутились одни, король передал мне лист бумаги:

«Прочтите это». Я прочла стихи «Роза и Лилия» по-французски. «Это вы». Затем он быстро прибавил: «Я хотел бы вас иметь в мраморе и масляными красками», и все в таком роде. Я только смеялась. И все-таки в этом человеке было что-то, что отличало его от остальных людей светского общества и его круга. Он был, вероятно, деспотичен в семье и придирчив, но по отношению к посторонним мог быть в высшей степени любезен, говоря на свойственном ему языке красок и поэзии.

Нас посетила также герцогиня Лейхтенбергская со своей дочерью Теодолиндой, пикантной и грациозной девушкой, в которой ясно была видна смесь немецкой и французской крови. Было известно, что она питала большую любовь к баварскому великолепному Максу, но осталась эта любовь без взаимности. Она прекрасно понимала это, хотела быть великодушной и старалась уговорить меня выйти за него замуж и сделать его счастливым. Она описывала его таким, каким его изображала ее любовь: он был предан только хорошему и благородному, окружен замечательными людьми, как учеными, так и философами и поэтами, в то время как его отец покровительствовал художникам и ваятелям. Наконец, она указала на сияние той короны, которую я буду разделять с ним, не зная, конечно, что подобное сияние было мне совершенно не нужно, если я не могла последовать голосу своего сердца. Жить в его тени, под сенью моей любви – такой я представляла себе жизнь подле Стефана.