История Франции. С древнейших времен до Версальского договора - Уильям Стирнс Дэвис

Американцам ХХ в., видевшим, что стало с Россией после того, как рухнула власть царей, знаком и современный эквивалент якобинства – большевизм, который передал всю политическую и экономическую власть неотесанным пролетариям, даже не попытавшись перед этим дать новому хозяину хорошее образование, которое сделает его достойным этой роли. Позже жизнь показала, что перед лицом тевтонской опасности последователи Ленина проявили гораздо меньше героизма, чем последователи Дантона.

В любом случае свержение монархии разорвало последние связи Франции с ее историческим прошлым. «Народ-суверен», чью природную простоту и невинность так превозносил Руссо, наконец добился своего. В те дни 1792 г. на узких улицах Парижа и в парижских винных магазинах происходили дикие сцены. Возбужденные мужчины и мускулистые женщины устраивали безудержные пляски.

В их песне были слова: «Станцуем карманьолу! Ура грому пушек!»

Пушки гремели во Франции весь тот год, и следующий год, и еще год. Мы переходим к рассказу о втором, более мрачном, зловещем этапе революции.

Дюмурье. Отступление пруссаков. Суд над королем. Призыв Дантона к действию. Падение жирондистов. Сформированы великие армии. Положение внутри Франции. Атака на христианство. Казнь королевы. Дантон атакован. Кульминация террора. Противостояние диктатору. Возвращение к достоинству. Роялисты атакуют Конвент. Франция возвращается к монархии

Франция, как уже сказано, была очень централизованным государством. 700 тысяч парижан, утверждавших, что они говорят от имени всего народа, совершили новую революцию, даже не сделав вид, что спросили перед этим, чего желают 24 миллиона их сограждан в департаментах. Когда за пределами столицы стало известно о свержении короля, остальная Франция встретила эту новость молчанием. Многие провинциальные радикалы, конечно, были рады, что Людовик сброшен с престола, просто потому, что ненавидели монархию. Большинство крестьян, несомненно, были рады, что все успокоилось, и думали, что теперь смогут мирно жить на своих маленьких фермах. Но иностранный враг приближался. Если пруссаки возьмут Париж, не восстановят ли они феодальные сборы и ненавистные налоги? Уцелеет ли тогда хоть что-то из недавно завоеванных личных свобод?

В стране смута, враг наступает, все, что было дорого этим людям, личное и общественное, поставлено на кон. Что им оставалось? Только одно – принять республику и вооружиться для великой отчаянной борьбы. Таким было настроение французского народа в августе и сентябре 1792 г. Было практически невозможно не быть радикалом, потому что только у радикалов была программа, обещавшая народу безопасность.

Пока шли выборы членов нового Конвента, прежнее Законодательное собрание формально продолжало управлять Францией посредством Исполнительного совета из пяти членов. Но вскоре стало ясно, что настоящая власть находится в руках Парижской коммуны[166]. Ее члены, крайние якобинцы, скоро стали смотреть ревниво и завистливо на более умеренных жирондистов, считая их представителями департаментов, а не волновавшейся столицы. Однако время было неподходящее для мелких перебранок. Набожные крестьяне округа Вандея в устье Луары подняли вооруженное восстание, в основном из-за законов против неприсягнувших священников. Пруссаки продолжали идти вперед. Сначала они захватили Лонгви в Лотарингии. Затем пришла ужасная и мучительная новость: врагу сдался Верден, который уже тогда был одним из ключей к Парижу. Революционные власти стали поспешно набирать солдат и готовиться к войне. Но якобинцы боялись удара сзади не меньше, чем атаки спереди. Король и королева были беспомощны, но тысячи роялистов и представителей крупной буржуазии, возможно, молились о победе реакции, и они не были бессильны. В конце августа ворота Парижа были закрыты, и отряды Национальной гвардии обшарили весь город, ища подозрительных субъектов и тех, кто сочувствовал павшему режиму. Вскоре число арестованных достигло 3 тысяч человек, и тюрьмы были переполнены. Но Дантону этого было мало, и он с грубой прямотой заявил: «Чтобы остановить врага, мы должны вселить страх в роялистов!»

На самом деле Дантон этими словами поднимал свой дух и дух своих сторонников, настраивая себя и их на тот героизм, который ведет к великим победам или полному поражению. Даже через сто лет до нас доносятся как звук трубы его слова, произнесенные 9 сентября в Законодательном собрании: «Гремит сигнальный выстрел! Это знак к наступлению на врагов Франции! Побеждайте их! Храбрость, снова храбрость и еще раз храбрость – и Франция будет спасена!» От этого призыва у соотечественников Дантона кровь забурлила в жилах, и Законодательное собрание постановило, что каждый человек, который не может участвовать в военном походе к границе, должен дать оружие тому, кто может это сделать, а если не даст, будет навечно заклеймен позором.

Но Дантон и Марат (который тогда был его помощником) хорошо знали, как «вселить страх в роялистов». Возможно, Дантон не подстрекал будущих убийц к кровавым расправам. Марат, несомненно, был более способен стать их руководителем, но мы не знаем в точности, как были организованы последующие события. Известно только, что со 2 по 7 сентября шайка из трехсот убийц, отбросов человечества, которыми управляла Коммуна, платившая им по 6 франков в день, переходила из тюрьмы в тюрьму. Они вытаскивали их камер политических заключенных, устраивали над ними упрощенную комедию короткого суда или вообще обходились без суда, а потом хладнокровно убивали их. Некоторых заключенных спас каприз палачей или минутный порыв милосердия, но 1100 человек погибли в парижских тюрьмах.

Ярость убийц была в первую очередь направлена против священников, которых погибло 250 человек. Умеренные депутаты Законодательного собрания ломали руки, но были бессильны: солдаты не желали защищать тюрьмы, к которым приближалась банда убийц. Так якобинцы покончили с опасностью роялистского мятежа в Париже.

Резня закончилась 7 сентября. А 20 сентября произошло сражение, которое лишило дрожащих от страха уцелевших сторонников старого режима последней надежды на возвращение и месть. Оно не было крупным даже по меркам XVIII в., но имело такое значение, что память о нем живет, когда забыто множество других, более масштабных боев.

Новые республиканские правители Франции нашли себе очень талантливого полководца Дюмурье. Он поспешил прибыть на фронт и собрал на совет офицеров почти деморализованной армии, которая пыталась остановить наступавших от Вердена пруссаков. Многие участники совета предлагали быстро отступить к Реймсу, на север от Марны. Этот маневр спас бы армию, но оставил бы открытой дорогу на Париж. Дюмурье решил рискнуть и сразиться с врагом. Он видел, что Аргонский лес дает большие возможности остановить атаку со стороны Вердена. Во главе 13 тысяч солдат он занял позиции у Гранпре, где через двадцать шесть лет другие республиканцы вступили в схватку с другими пруссаками. Письмо, которое Дюмурье послал в столицу военному министру, было написано высоким стилем: «Верден захвачен. Я жду пруссаков. Наш лагерь у Гранпре – Фермопилы Франции, но я буду удачливей, чем Леонид!»