Последний царь - Эдвард Радзинский

В первый день их пребывания в Ипатьевском доме по постановлению Уралсовета было «отменено фальшивое титулование». Авдеев внимательно следил, чтобы прислуга не обращалась к Николаю «Ваше Величество». Теперь его следовало называть Николай Александрович Романов.

«18 апреля. По случаю первого мая слышали музыку какого-то шествия. В садик сегодня выйти не позволили. Хотелось вымыться в отличной ванне, но водопровод не действовал. Это скучно, так как чувство чистоплотности у меня страдало. Погода стояла чудная, солнце светило ярко, дышал воздухом в открытую форточку».

Еще недавно, год назад, в Царском Селе бывший арестованный император написал в этот день яростные слова: «18 апреля 1917 года. За границей сегодня 1 мая, поэтому наши болваны решили отпраздновать этот день шествиями по улицам с хорами, музыкой и красными флагами…»

Быки («тельцы») не любят красный цвет.

Теперь он уже научился не раздражаться, понял: «дышать воздухом в открытую форточку» – уже счастье. И «вымыться в отличной ванне» может быть несбыточной мечтой.

Но постепенно наладилось. Начали выпускать на прогулку. На целых два часа. Он все еще верил, что Долгоруков вернется, и все беспокоился о своем верном друге:

«20 апреля. По неясным намекам нас окружающих можно понять, что бедный Валя не на свободе, и что над ним будет произведено следствие, после которого он будет освобожден! И никакой возможности войти с ним в какое-либо сношение, как Боткин не старался».

Их быт в это время описал некто Воробьев, редактор «Уральского рабочего», описал, естественно, сохраняя классовый взгляд революционера:

«Кроме коменданта, первое время в Ипатьевском особняке несли дежурство по очереди члены областного исполкома. В числе других довелось нести такое дежурство и мне… Арестованные только что встали и встретили нас, как говорится, неумытыми. Николай посмотрел на меня тупым взглядом, молча кивнул… Мария Николаевна, напротив, с любопытством взглянула на меня, хотела что-то спросить, но, видимо, смутившись своего утреннего туалета, смешалась и отвернулась к окну.

Александра Федоровна, злобная, вечно страдавшая мигренью и несварением желудка, не удостоила меня взглядом. Она полулежала на кушетке с завязанной компрессом головой.

Целый день я провел в комендантской, на мне лежала проверка караула. Во время прогулки (арестованным разрешали первое время гулять два раза в день) Николай мерил солдатскими шагами дорожку.

Александра Федоровна гулять отказалась…»

В конце дежурства бывший царь попросил Воробьева подписать его на газету «Уральский рабочий». «Он уже вторую неделю не получал газет – и очень страдал». Воробьев обещал подписать и просил царя прислать деньги.

В «Уральском рабочем» и будет напечатано первое объявление о его расстреле.

«1 мая. Вторник. Были обрадованы получением писем из Тобольска. Я получил от Татьяны. Читали их друг другу все утро… Сегодня нам передали через Боткина, что в день гулять разрешается только час. На вопрос: «Почему?..» «Чтобы было похоже на тюремный режим…»

2 мая. Применение «тюремного режима» продолжалось и выразилось в том, что утром старый маляр закрасил все наши окна во всех комнатах известью. Стало похоже на туман, который смотрится в окна…

5 мая. Свет в комнатах тусклый. И скука невероятная…»

Так он писал накануне своего пятидесятилетия.

Внутри дома – на лестнице – с револьверами и бомбами несут охрану «латыши» из ЧК и молодые рабочие, которых Авдеев отобрал на родном Злоказовском заводе. «Латышами» называют австро-венгерских пленных, примкнувших к русской революции, и латышских стрелков. «Латыши» молчаливы, да когда и говорят между собой, рабочие не понимают их речи.

Эта внутренняя охрана живет в доме в комнатах первого этажа. Рядом с той комнатой. Часть охраны живет напротив, в «доме Попова» (по имени прежнего владельца).

Внешнюю охрану – караулы вокруг дома – несут злоказовские рабочие.

При доме – автомобиль. Водителем Авдеев назначил мужа своей сестры – Сергея Люханова. Их старшего сына тоже взял в охрану. Завидная это должность – охранять царя, и деньги платят, и кормят, и сам живой: не то что умирать на гражданской войне…

Сам Авдеев в доме не живет, уходит по вечерам к себе на квартиру. И в доме остается его помощник – тоже злоказовский рабочий, Мошкин.

Мошкин – веселый пьяница. Как только комендант за порог, Мошкин начинает блаженствовать. Из караульной комнаты звучит перенесенный туда рояль, песни под гармошку. Веселье идет полночи, гуляют стрелки…

А утром вновь в 9 утра появляется Авдеев. Нравится Авдееву его должность. Ни на мгновение не забывает бывший слесарь, кем он теперь распоряжается. Это его звездный час… Когда ему передают просьбы Семьи, отвечает: «А ну их к черту!» – и победоносно смотрит, каково впечатление стрелков. Возвращаясь из комнат Семьи, обстоятельно перечисляет в комендантской, о чем его там просили и в чем он отказал.

Комендант Авдеев, охранник Украинцев, некий «лупоглазый» – вот новые имена в царском дневнике. Они сменили – графа Витте, Столыпина, европейских монархов…

«22 апреля. Вечером долго беседовал с Украинцевым и Боткиным». А прежде он беседовал… с кем он только не беседовал!

«Вместо Украинцева сидел мой враг «лупоглазый» (а прежде у него был враг – император Вильгельм). И здесь остановимся.

Уже заканчивая читать его предпоследнюю, 50‑ю тетрадь дневника, можем подвести итоги: все, что истинно трогало, подлинно волновало его, все его внутренние бури только проскальзывают в отдельных фразах… Нет-нет, он умел прекрасно писать. Достаточно вспомнить его письма к матери или «Манифест об отречении…»

Просто таков стиль его дневника. И нам нужно научиться ощущать нашего героя сквозь кратко-равнодушные дневниковые строки.

Он был скрытен и молчалив… Он записывает разговоры с Авдеевым и Украинцевым про замазанные окна и столь же кратко, мимоходом, упоминает:

«Утром и вечером, как все дни здесь, читал соответствующие (места) Святого Евангелия вслух».

А это и есть главное.

Их насильственный приезд в Екатеринбург совпал с днями Страстной Недели.

Приближалась Пасха 1918 года. Затопило кровью страну… «Россия, кровью умытая…»

В эти великие дни Страстей Господних, когда приближался час Его Распятия, вошли они в Ипатьевский дом. Для мистического героя нашего появление в Ипатьевском доме в такие дни полно смысла. Он должен был почувствовать трепет от грозного предзнаменования.

В это же время, на третий день Пасхи, из Москвы была выслана сестра царицы Элла. Вначале Эллу и ее Марфо-Мариинскую обитель новая власть не трогала. И она написала в одном из последних писем: «Очевидно мы еще не достойны мученического венца…» Ее любимая мысль: «Унижение и страдание приближают нас к Богу».