Горькие травы - Кира Козинаки

Пётр крутит в бокале остатки алкоголя и допивает одним глотком. Встаёт, идёт на кухню, через плечо оглядывается на всё ещё забившуюся в угол дивана меня.

— Тебе налить?

Молчу и не шевелюсь, каждое движение вдруг отдаёт жгучей болью, а внутри бьются стёкла.

— Казалось бы, да, забей, живи дальше, у тебя же объективно всё в порядке, всё под контролем, — говорит Пётр, стуча дверками шкафов и холодильника. — Но ни фига не получалось, ты прицепилась, словно заноза. Однажды я бросил машину посреди проезжей части, потому что мне показалось, что по тротуару шла ты. Но это была другая девчонка с цветочным горшком в руках, перепугалась, когда я на неё набросился. Потом ты снова мне померещилась: как-то поздно вечером на вокзале в Москве. С трудом уговорил себя проехать мимо и не крутануться через двойную сплошную, чтобы всё-таки проверить, ты это или нет. А как-то летом накачался алкоголем и хотел рвануть к тебе домой, и гори оно всё синим пламенем, но Даня, феноменальное наше трепло, сообщил, что у тебя… серебристый «ниссан».

Пётр садится рядом, протягивает мне бокал, и я фоном замечаю, что в нём, в отличие от его виски, несколько кубиков льда. Чтобы мягче, прохладнее, приятнее. Забота в каждой детали, без просьб и напоминаний.

— А потом ты появилась в «Пенке». Смотри. — Он вытягивает руку, и я вижу, что она покрыта мурашками. — Точно такое же было, когда я увидел тебя в окне. Я не верю в судьбу и всякие предназначения, но как ещё объяснить тот факт, что Надя из всех флористов города выбрала именно тебя? Я решил, что это мой второй шанс, что теперь я точно тебя завоюю. С Варей мы расстались в тот же день. Она не глупая, понимала, что между нами всё давно закончилось и голова моя занята не ей. Да и я к тому времени уже хер знает сколько спал на диване. — Он усмехается в бокал. — И сеточка на лице отпечатывалась.

Короткое движение: он проводит ладонью по моей икре, задерживается на разбитой коленке, убирает.

— Мне казалось, что я придумал гениальный план, уговорив Надьку взять тебя на постоянную работу. Ты будешь рядом, а я медленно, шаг за шагом, смогу тебя приручить. Но ты тут же огорошила меня своим требованием оставить тебя в покое. Сказала про личную жизнь. Имела в виду Варю? — Вопросительно смотрит на меня, и я киваю. — Я решил, что речь про «ниссан».

Глубокий вздох. Глоток.

— А потом начались американские горки. Две недели тотального ада, пока ты пробегала мимо, опустив глаза. Две недели счастья, пока ты улыбалась мне, а мне хотелось то сжать тебя в объятиях и говорить, просить, умолять, то затащить в кладовку и любить тебя прямо там, на мешках с кофейным зерном. А потом усадить в машину, увезти к себе домой и никогда никуда не отпускать. Но ты всё равно постоянно ускользала от меня. Убегала. Не подпускала слишком близко. В Питере я понял, что такими темпами скоро свихнусь, поэтому вернулся, сначала охренел, что Варька теперь живёт у тебя, а потом…

Не договаривает. Долго смотрит в какую-то точку за моей спиной.

— Потом ты по-прежнему не хотела быть со мной. — Переводит взгляд на меня. — Что изменилось с того дня?

С того дня изменилось многое, мой мир перевернулся несколько раз. Да даже за последние сутки содержимое моей черепной коробки словно прогнали через песочные часы, тщательно перемешивая каждый раз перед тем, как снова перевернуть. От понимания, что без Петьки я не могу, к острому приступу отчаяния и желанию сбежать. От храброго шага ему навстречу и сумасшедшей ночи любви к осознанию, что я…

Я!!!

Я виновата в том, что год назад он не остался со мной.

Я не дала ему выбора, отвергнув.

И сама не знала об этом.

Потому что отвергала бессознательно, ненамеренно и слепо, разрушала всё, не веря, не допуская возможности, что он может просто хотеть быть со мной так же, как и я. Потому что у меня не было детства, не было нормальных отношений, зато были они, мои селекционные тараканы, которые не только крутили из меня жгуты, заставляя принимать неправильные взрослые решения, но и наносили сопутствующий ущерб. Тот, о котором я не догадывалась, но который украл у меня всё.

_____

[1] Элиза Свейн — героиня романа Курта Воннегута «Балаган, или Конец одиночеству». Фраза про ответное признание в любви — вольное цитирование её слов.

Я слышу, как звонит мой телефон — глухо и где-то очень далеко. С трудом вспоминаю, что он, должно быть, остался в кармане пальто, висящего в коридоре, но не двигаюсь, не хочу отвечать, мне всё равно. Пётр по-прежнему выжидающе на меня смотрит, а я не знаю, какие слова подобрать, чтобы объяснить, как чудовищно всё случившееся, как чудовищна я сама.

— Мне раньше… — сиплю и откашливаюсь, звонок прекращается. — Мне раньше не везло с парнями. Вернее, с парнем. С одним. Остались глубокие раны и кровоточили годами.

Пётр медленно кивает, вроде бы даже понимающе, а телефон снова оживает настойчивым звоном и теперь даже особо мерзко вибрирует, оказавшись, вероятно, в одном кармане с пакетом имбирных печений, и я морщусь: ну как же не вовремя!

— После этого у меня долго не было серьёзных отношений, — изо всех сил стараясь игнорировать звонок, говорю я. — Не хотелось. Боялась. Приучила себя не привязываться.

— Поэтому и убегала от меня?

— Но я не… Я…

Мелодия звонка сменяется звуком входящего сообщения, и это окончательно выводит меня из себя. Вскакиваю и несусь в прихожую, чтобы вырубить этот чёртов телефон. Нащупываю его в кармане, бросаю взгляд на светящийся экран и застываю статуей, перечитывая сообщение снова и снова.

Делаю несколько глубоких вдохов, чувствуя, что кружится голова.

— Мне нужно идти, — шепчу я, и сама откликаюсь на собственный голос, как на указание к действию.

Растерянно оглядываюсь, бегу к кровати, практически на ощупь нахожу в ворохе одежды на полу свои трусы и носки. Выворачиваю джинсы, спеша к острову, где оставлены лифчик и футболка. Судорожно одеваюсь, с трудом совладая с лямками и застёжками. И тут же замираю, а сердце бухает вниз. Потому что Петька, мой милый Петька, который только что вывернул передо мной душу и признался, что больнее всего ему было, когда я безмолвно убегала от него, сидит на диване, опустив плечи, и следит за моими действиями. А я снова от него бегу.

— Пеееть, — выдыхаю я, не зная, как ему всё объяснить.

Плюхаюсь рядом с ним на колени и поворачиваю к нему экран телефона.

— Матвей написал. У них с Сонькой что-то случилось. Что-то плохое.

Я чувствую, что плохое. Просто чувствую. В пять утра в Новый год не может быть ничего хорошего, если в сообщении написано: «SOS. Дома. Пожалуйста».

— Мне нужно поехать к ним прямо сейчас.

Подскакиваю, всовываю ноги в штанины и не сразу замечаю, что Пётр подходит сзади.

— Я тебя отвезу.

Оборачиваюсь, смотрю на бокал с виски в его руке. Он с досадой выдыхает, будто только вспомнив о нём, ставит на стол и шагает вглубь квартиры.