Распеленать память - Ирина Николаевна Зорина

предложил «договориться». Я не поняла о чем и почти сразу потеряла сознание. Очнулась на операционном столе. А секретарь очень быстро «договорился» с милицией. И оказалось, что он просто «не справился с управлением» и в аварии никто не виноват.

И вот лежу я дома, обе ноги еще в гипсе (В ЦИТО не могли долго держать больных, слишком много было покалеченных войной в Афганистане). Одна. Входная в квартиру дверь всегда открыта, приходят друзья и соседи покормить и помочь доползти до туалета. Вдруг звонок. Примаков.

– Что с тобой? Почему мне никто не сказал об аварии? Только что узнал. Кому надо позвонить?

– Евгений Максимович, я не знаю, кому надо звонить, но, кажется, дело находится в Одинцовском районе. А я уже чувствую себя хорошо. Спасибо.

Через два дня после звонка Примакова – помню, были первые майские дни – появляется этот комсомольский секретарь с красной гвоздикой в руке и почему-то поздравляет меня как ветерана с Днем Победы в Великой Отечественной войне. От его наглости я растерялась. И тут вдруг появляется Карякин. Увидев моего обидчика, сразу все понял:

– А, это ты, сучье племя. А ну, пойдем поговорим.

Поговорили. Не знаю, был ли мордобой.

Но сразу после вмешательства Примакова дело развернули на 180 градусов. Вдруг оказалась, что и врач «скорой помощи» показала: заснувший за рулем был пьян. Я получила компенсацию за причиненный материальный ущерб, правда, по неопытности не получила возмещения оплаты за лечение и реабилитацию.

А через два года понадобилась помощь Карякину. В 1990 году ему после трех инфарктов необходима была операция на сердце. Иначе не жить. Таков был приговор немецких специалистов народному депутату, приехавшему на международную конференцию в Германию. Помог Лев Копелев, наш «доктор Гаазе», живший в Кельне. Под его поручительство определили Карякина в Университетскую больницу Кельна. А. С. Черняев, помощник Горбачева, организовал звонок в клинику с просьбой от нашего президента сделать его другу, депутату Карякину, бесплатную операцию. Хирург клиники доктор Вивье сразу согласился. Но за пребывание в больнице надо было заплатить около 20 тысяч долларов. Для нас это были какие-то немыслимые деньги.

Опять помог Примаков. Вызвал меня в Москву (во время операции я была с Юрой) и спокойно, по-деловому распорядился: «Собирай у друзей сумму в двадцать тысяч рублей, я помогу обменять ее по официальному курсу (а курс тогда был 1 доллар = 68 копеек, в то время как на рынке валюты он составлял четыре-пять рублей). Расплатишься за больницу». Ну, бросила я клич. Никто из друзей не отказывался помочь – кто сколько мог. Собрали деньги. Расплатилась. Воистину в России – не имей сто рублей, а имей сто друзей.

А весной 2007 года снова обратилась я за помощью к Евгению Максимовичу.

Юра после тяжелейшего инсульта и почти месячного пребывания в коме с трудом возвращался к жизни. Но что это была за жизнь! Речь потеряна, двигаться он не мог, оставался на искусственном кормлении и дыхании. Лежал Карякин в лучшей, наверное, реанимации Москвы – в Институте нейрохирургии имени Бурденко. Туда пускали родных, и я каждый день, пока он был в коме, по совету врача, разговаривала с ним, уговаривала его и требовала: «Давай возвращайся! Ну что ты там застрял? Ты же сильный».

Но я понимала, что скоро его из Института Бурденко попросят. Место в этой реанимации стоило, кажется, для иностранцев чуть ли не пятьсот долларов в день. Знала, что и мне придется платить, хотя, конечно, гораздо меньше, но платить. Слава богу, накануне беды нашей я продала квартиру в Москве (мы ведь с 1993 года жили круглогодично в Переделкино), так что деньги у меня были, но улетали со скоростью даже не ветра, а ураганного шквала. Но это меня тогда вообще не занимало. Главный вопрос: куда теперь поместить больного, пока он настолько беспомощен и ему нужно быть в реанимационном отделении?

С Примаковым давно не виделась и не говорила даже по телефону. Он уже ушел из большой политики. Звоню. Коротко говорю о Юре. Он сразу по-деловому: «Поговорю с Александром Николаевичем Коноваловым, директором, он мой друг. Узнаю, что можно сделать. Не волнуйся».

Расскажу немного о Коновалове, которого я сама узнала еще в 1966 году, когда привела к нему, молодому, но уже известному в медицинском мире нейрохирургу, испанского хирурга, личного врача Франко Сиксто Обрадора. История почти фантастическая, но порой жизнь превосходит фантастику, даже научную.

В том далеком 1966 году в Москву приехала группа испанских врачей на Международный психологический конгресс. Сам факт – приезжают врачи из Испании, с которой у Москвы нет дипломатических отношений, из страны, где царит «фашистская диктатура» Франко! – в голове не умещался. Но моя испанская мама Энрикета Родригес узнала через Долорес Ибаррури, кто именно приехал. И – о чудо! Среди приглашенных – ее знакомый, известный нейрохирург Сиксто Обрадор, ученик нобелевского лауреата Испании по медицине Рамона-и-Кахаля, у которого в молодости Энрикета работала секретарем.

Оказалось, что Сиксто Обрадор приехал в Москву на психологический конгресс ради того, чтобы познакомиться с Коноваловым и, если повезет, увидеть его работу. Ведь молодой советский хирург начал делать операции на мозге под микроскопом. Среди специалистов в мире его разработки стали потом называть «русскими технологиями».

И вот спустя сорок лет, когда я оказалась в кабинете нашего великого нейрохирурга, он, уже немолодой человек, тут же вспомнил имя испанского коллеги, побывавшего на его операциях, а потом многие годы сотрудничавшего с российскими специалистами.

– Так вы знали Сиксто Обрадора? – обрадовался он.

– Да, это я привела его к вам в приемную в 1966 году. Я тогда работала переводчицей. А моя испанская мама была первой любовью Сиксто. Он и помог ей вернуться в Испанию.

Вспомнили прошлое. Вернулись к настоящему. Александр Николаевич объяснил мне, что невозможно в реанимации института так долго держать инсультников. Каждый день делаются операции на мозге, жизнь многих молодых людей висит на волоске. Но Александр Николаевич нашел выход. Карякина перевезли в реанимацию Отделения неврологии 31-й (лужковской) больницы.

Сегодня, когда уже нет Евгения Максимовича, я чувствую огромную вину перед ним – так и не поблагодарила его за помощь. Впрочем, не совсем так. Вот несколько строк из моего электронного письма к нему от 20 марта 2007 года: «…прочла Вашу последнюю книгу. Признаюсь, вступала с некоторой опаской на минное поле этой политической книги. Говорю абсолютно честно: книга замечательная. Это не просто Ваша политическая биография. Это политическая хроника России в один из самых сложных, смутных периодов ее современной истории. Поразило