На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль

— Да вишь, сударь, планида-то какая… Они, немцы-то, посуду нам дают. Уж така посуда — хороша больно! Ажио светится. И ручка сбоку. Да только вызнали мы, что днем-то нам из евтой посуды жрать дают. А вот ночью-то, прямо скажем, нехорошо получается. Они ее, хозяева-то наши, под себя ставят, чтоб в угрях вынести. Ну, помоют…

— Не будет вам от меня защиты… — гаркнул на ходоков Мышецкий, — пока вы на немцев батрачите. Я вас не загонял к ним. Сами пришли. Вон в том конце степи, хотите, по куску земли отрежу каждому? Тогда и разговаривать будем. А сейчас — прочь пошли.

С вечера Мышецкий, как бычок, надулся парным молоком, раскатал кошму под звездами. От озера Байкуль наплывал вкусный дымок — то монашеские ватаги коптили рыбу. Почти с ужасом думал, что скоро надо возвращаться в город.

Среди ночи его разбудил Карпухин.

— Вставайте, — сказал он, — Уренск горит…

Сергей Яковлевич привстал на кошме. Вдали, со стороны города, небеса оплывали бордовым заревом. Что-то уж слишком сильно полыхали салганы. «Да и салганы ли только?» — подумал он.

Скатал кошму, надвинул дворянскую фуражку. Его знобило. В потемках поискал вокруг себя спички.

— Ладно, — сказал. — Я пойду… Спасибо за все!

На вокзале, когда он прибыл утром в город, встретился Чиколини: от шинели полицмейстера пахнуло дымом.

— Что тут у вас? — спросил Мышецкий. — Пожар был?

— Хуже, ваше сиятельство.

— Салганы сгорели?

— Бог с ними, ваше сиятельство. Хуже!

— Так что же?

— Забастовка, ваше сиятельство…

Мышецкий так и застыл на месте.

— Удружили… А что думает Сущев-Ракуса?

— Да его не поймешь, ваше сиятельство.

От перрона — прямо в депо, и сразу же отлегло от сердца. То, чего он больше всего боялся, не случилось. В раскаленных цехах все так же мерно жужжали станки, над ними деловито склонялись рабочие.

— Значит, вы не бастуете?

— Нет, — ответили ему. — Мы намного умнее господ жандармов. Мы будем работать, как работали…

На площади его нагнал Чиколини:

— Ваше сиятельство, постойте… Я не все рассказал!

— Ну, что еще?

— Салганы-то… сгорели вот!

— И черт с ними. Давно пора.

— Поджог был. Поймали…

— Кого поймали?

— Да поджигателя, ваше сиятельство.

Мелко-мелко затряслись поджилки. Вспомнились двадцать пять рублей и все прочее…

— Ну и что? — спросил поспокойнее.

— Бока намяли. Сумасшедший какой-то.

— Конечно, сумасшедший, — поддержал Мышецкий. — Нормальный не стал бы поджигать… Изолируйте его, Бруно Иванович. Головой за него отвечаете!

Первым делом — повидать Борисяка; инспектор уже знал о поимке поджигателя.

— Савва Кириллович, — спросил Мышецкий, — задержанный знает вас или нет?

— Только в лицо, но кто я и что…

— Понятно! Только не волнуйтесь: я ваш.

— Согласитесь, — горько усмехнулся Борисяк, — можно пострадать за убеждения, но эти вонючие сараи…

В дальнейшем разговоре выяснилось, что забастовка охватила лишь фабрички и мастерские мелких предпринимателей.

Как раз тех, на которых выступления Штромберга пользовались значительным успехом. Вопрос с депо, не примкнувшим к забастовке, начинал проясняться. Кожевники, мясники, красильщики, свечники выставили чисто экономические требования. Никакой политики. Ни одного политического лозунга. Красного знамени тоже не было — несли хоругви и портреты царя. Возглавляло демонстрацию духовенство.

Сергей Яковлевич с трудом добрался до жандармского управления — толпы народа проходили по улицам, во все горло распевая «Боже, царя храни…».

Мышецкий ворвался к Сущеву-Ракусе в кабинет:

— Полковник, что у вас тут происходит?

— Празднуем самосожжение салганов.

— Я не шучу…

— Как видите, князь, маленькая забастовочка! Виват, виват… Да здравствует великий Штромберг!

Жандарм выглядел очень довольным, улыбался:

— Неплохо, князь… А?

— Не могу оценить вашей радости, — огрызнулся Мышецкий.

— Напрасно, князь. Впрочем, вы еще сумеете оценить ее сущность. Это я вам обещаю!

— Чего же требуют бастующие?

— Как всегда, — ответил полковник. — Увеличения заработка, сокращения рабочего дня… И они — правы!

— Вы поддерживаете их? — удивился Мышецкий.

— А разве я враг русскому рабочему? — спросил жандарм.

— Но эти требования могут…

— Могут, — подхватил жандарм. — Могут быть удовлетворены. Требования-то справедливы, князь.

— А что предприниматели?

— Артачатся, — ответил Сущев-Ракуса. — Как всегда.

— Но они могут и не пойти на уступки?

Аристид Карпович свел свои кулаки вместе.

— Вот так, — сказал он, нахмурясь. — Сотру в порошок… Пусть только посмеют не уступить мне! Не уступят рабочим — зато уступят мне. С превеликим почтением!

Мышецкий, наконец-то, догадался сесть:

— Что-то я вас не понимаю, господин полковник.

— Вы не понимаете, — согласился жандарм, — но вот ваши друзья, вроде Кобзева или Борисяка, они хорошо меня поняли. Борисяк — тот хитрый хохол, по стеночке ходит. Никак его уловить не могу… Большевик-с!

— О чем вы говорите, полковник?

— Да о депо, конечно. Выжидают чего-то… Я им социализм на тарелке с розанами подношу к самому рылу: вот вам и восьмичасовой рабочий день, вот вам и кассы взаимопомощи… Нет, не желают. Морду воротят!

Аристид Карпович перестал язвить и добавил твердо:

— Если это правда, что вы не понимаете, то очень печально. И для вас — особенно…

«Странный у меня жандарм», — подумал Мышецкий и решил круто идти напролом — заговорил о пожаре:

— Салганы-то сгорели, Аристид Карпович.

— Ну да, сгорели! В нашем Уренске само по себе ничего не горит… Да-с. Пока не подожгут.

— Вы думаете? Но задержан какой-то сумасшедший…

— Это вам Чиколини сказал?

— Да.

— Он сам давно сумасшедший. Столько лет прослужить в полиции и не разобраться… Подожгли, конечно. Не спорю. Тот, кому выгодно, тот и подпалил!

— А кому это может быть выгодно?

Аристид Карпович раскурил папиросу, поиграл портсигаром:

— Да будет вам, князь, — сказал он. — Будто вы сами не знаете, кому это выгодно…