Камень и боль - Карел Шульц

Микеланджело по-прежнему жил во дворце у мессера Альдовранди. Днем он работал над надгробием, а по вечерам сидел у постели хозяина и читал ему Данте — до тех пор, пока дух старика не оставлял всякое мирское попечение и веки его не смежались. Однако время от времени Альдовранди останавливал чтение, и Микеланджело должен был рассказывать о Флоренции, о Лоренцо Маньифико, о его философах и художниках, а старик с восхищением слушал, вздыхал и сетовал в глубине души на то, что ему не довелось жить там, да, там, а не под властью жестоких и равнодушных ко всяким искусствам Бентивольо…

— Почему ты уехал, Микеланджело? — спросил он однажды, и Микеланджело не ответил, сделав вид, будто не слышал.

А когда Альдовранди спросил еще раз, Микеланджело ловко перевел речь на другое и стал распространяться об этом другом, радуясь, что сумел так обвести старика, заставил его, видимо, забыть свой вопрос. Но Альдовранди никогда не забывал. Особенно никогда не забывал знатный член Совета шестнадцати те вопросы, на которые не получил ответа. Он сам стал искать ответ. Отъезд вызван не Савонаролой… Микеланджело говорит о нем всегда с величайшим уважением, он даже имеет при себе запись двух Савонароловых проповедей и с увлечением их перечитывает, но Альдовранди от них не в восторге, — бесформенно, неизящно, нет стиля, сплошь одни вопли, выкрики, бешеные вспышки, зловещие предсказания; легкой гримасой тонких губ и вялым манием руки он прервал чтение, попросил — лучше что-нибудь из Петрарки. Нет, дело не в Савонароле… Тогда единственно, что может быть, это — женщина. Старик был очень доволен своей проницательностью, И чем больше глядел он на обезображенное лицо Микеланджело и наблюдал его застенчивость, тем больше укреплялся в этой мысли. Так, значит, — женщина! Жаль, потому что из-за этого душевная чуткость не позволит патрицию завести с Микеланджело речь о женщинах, а старик любил беседовать о женщинах, особенно с художниками, откровенно наслаждаясь рассказами последних о их любовных приключениях. Но каков бы ни был повод, заставивший Микеланджело покинуть Флоренцию, юноша теперь здесь и окончит роспись свода над святым Домеником, присоединив свое имя к славным именам Никколо Пизано, Никколо дель Арка.

А докончив надгробие покровителя города, он завоюет все сердца, ему будет обеспечена благосклонность Бентивольо, и Болонья больше не выпустит Микеланджело из своих стен. А за ним появятся другие, Болонья станет преемницей Флоренции, сделается итальянскими Афинами и прославится искусством, как теперь славится ученостью… Да, я стану новым Лоренцо Маньифико, соберу здесь художников и философов, осную для них школы и академии, и когда-нибудь Бентивольо признают, что я сделал для города, и перед дворцом Синьории мне поставят памятник работы Микеланджело, могила моя будет в Сан-Петронио на главном месте, с длинной надписью от благодарных сограждан, а мой племянник? Как это будет красиво звучать: кардинал Альдовранди…

Микеланджело ничего не знал об этих мечтаньях старика, Микеланджело работал. Святой Прокл — воин болонский и мученик времен кровавого зверя Диоклетиана, раба на троне цезарей. Воздвигнув веру свою против цезарских эдиктов, он скинул плащ, чтобы палачу легче было совершить свое дело, и, вступив на путь, ведущий к небесам, принял мученический венец с сияющим ликом… Святой Петроний, епископ болонский, залечивший раны, причиненные вторжением Алариховых орд. Победоносный посох пастырский, занесенный над разбойничьими наездами варваров, ныне отложен в сторону, и святитель сжимает в объятиях укрепленный город, вознося Болонью к богу.

Но болонцам на такой высоте страшновато. А с базиликой св. Петрония дело обстоит почти так же, как с незаконченным сводом св. Доменика. Много столетий прошло с вторжения Алариховых орд, прежде чем город решил возвести это здание, — видимо, тогда опять угрожал какой-нибудь наезд, что они вдруг спохватились. И чтоб загладить свою беспамятливость, решили поставить базилику таких огромных размеров, что никогда не забудешь. Разобрали множество домов, шесть улиц и восемь церквей, чтоб расчистить место, и начали строить. Больше ста лет идет стройка, а все никак не достроят, еще сто лет понадобится. Денег нет, а город смету составил неправильную, не хватает средств на такое огромное здание, из-за которого множество домов, шесть улиц и восемь церквей разобрали. Нет денег, а Бентивольо, хоть и добрые христиане, больше, видно, надеются на основательные укрепления да тройные стены, чем на силу молитвы. И вот нанимают новые ватаги вооруженных, покупают бронзовые пушки, а святой Петроний ждет, как ждал святой Доменик. В Болонье всегда что-нибудь недокончено — надгробье, базилика, молитвы. Потому-то болонцам на такой высоте страшновато.

Но над порталом недоконченной базилики — великолепная работа маэстро Якопо делла Кверчи, сиенца, которую Микеланджело никогда не забудет, перед которой всегда будет останавливаться в великом восторге. Сюда бы привести всех, кто твердит ему об античности, об античных примерах и образцах, об античном стиле! Микеланджело напряженно озирает эту драму, врезанную в камень, драму, в которой участвуют одни тела, формы, напряженья мышц, контраст движений, а все остальное — просто фон, обозначение среды. Никогда не забыть судорожного движения Адама, изгнанного из рая, движения, полного отчаянной жажды вернуться, — правый локоть высоко поднят, словно он хочет отразить им повелительный жест архангела, ноги согнуты в коленах, тело наклонено, а голова!.. Женщина — та уже глядит на новую дорогу, она уже пошла вперед, одна только Ева — путница в незнаемую землю, а мужчина судорожно оборачивается, он хочет обратно, он под острым углом повернул голову прочь от земли, он не хочет туда, он вопит о рае, он хочет в рай, его резкое движение — вызов богу, он будет бороться за рай; этого лица еще не орошал пот, а оно уже полно морщин, и страстной тоски, и муки, ибо первое, с чем они встретились, пустившись в путь, была боль. А за мощным, смелым движеньем поднятого локтя Адам скрывает глаза, глядящие в рай, взывающие о рае, жаждущие рая, устремленные к раю, упорно смотрящие туда — не на землю, не на женщину.

Микеланджело вернулся к своей работе, к мрамору "Ангела с подсвечником", который должен быть противнем "Ангелу" Никколо. Но не тому, который стоит выпрямившись, скрестив руки на груди, вещая "Ave", с крылами, еще трепещущими, а тому, который опустился на правое колено и держит подсвечник, — ангелу с лицом алтарного служителя, чьи кудри спускаются на спину, чья девичья красота полна смирения, нежности и преданности, ангелу священнослужительствующему. Микеланджело работал усердно. Он намеренно лишил своего "Ангела" всякой женственности, характерной для "Ангела" маэстро дель Арка. Никаких кудрей, спускающихся на спину, а густые волосы, обвивающие мелкими кольцами поднятую, иератическую голову. Это ангел из числа тех, которые под начальством архангела Михаила воевали в воздухе против злых сил дракона. Теперь он отложил щит и меч, взял подсвечник и опустился на колено перед алтарем в ожидании мессы. На кудрявую рыцарскую голову его можно хоть сейчас надеть шлем, как на голову "Ангела" маэстро Никколо — венок. И будут вместе — нежность молитвы и сила ее. Но так как "Ангел" Микеланджело готов тотчас встать и снова идти в бой, одежда его более оживлена, складки ее полны движенья, она жестче и мужественней. Только легкие и мягкие кривые воскрылий уравновешивают тяжелую материю подсвечника и тела. Только крылья здесь нежны, благостны, юны и женственно мягки.