Собиратель миров - Илья Троянов

«Чем ты тут занят?» — вопрос из уст Спика звучит для Бёртона так, словно он хочет сказать: «Ну, что ты там опять пишешь?» — Записываю мысли, Джек, всего лишь несколько мыслей, пока они не исчезли. — Может, прочитаешь мне? — Не сейчас. Ты знаешь, у меня слабость к мыслям. Я получил письмо сестры. Мой брат ранен в голову, на Шри-Ланке, ранение такое сильное, что он никого не узнает. Он может прожить еще полвека, говорят врачи, так и не узнав ни себя, ни окружающих.

— Мне очень жаль, Дик. Твой брат Эдвард, да? Он был… милый парень, да… такой судьбы я боюсь. Мне безразлично, если меня убьют в Африке, раз уж так суждено, но чтобы накинулась такая лихорадки и держала в плену, пытая, но не убивая, одна мысль сводит меня с ума. Пойдем, нам нужно на воздух, погуляем. Вообразим, будто мы в Девоне.

= = = = =

Сиди Мубарак Бомбей

— Твое путешествие, баба Сиди, после наших совместных вечеров, стало мне таким привычным, как мои собственные дороги. Только этот мзунгу, бвана Бёртон, как был для меня загадкой с самого начала, так и остался загадкой.

— Потому что я сам не могу разгадать загадку, баба Ишмаил, я не могу его описать целиком, потому что он никогда мне целиком не показывал себя. У меня всегда было впечатление, что он стоит на другом берегу реки, и нет парома, на котором можно преодолеть реку между нами. Думаю, он не был ужасным человеком, он был человеком, которому нравилось представать таким, кто меня ужасал. Я уверен, он никогда не убивал другого человека, но ему нравилось, чтобы все думали, что он на это способен. Бваной Бёртоном владели джинны, которые были чужды всем, джинны, про которых он не мог объяснить никому, ни мне, ни носильщикам, ни белуджам или баньяну, ни даже бване Спику. Жить проще, когда твои джинны знакомы другим людям. Наверное, это было причиной, почему он так редко понимал отчаяние других, он был как старый слон, ушедший от стада, который всегда пьет один из промоины. Бвана Спик был другим, он тоже скрывал свою суть, но когда что-то открывалось, я видел, кто он и что он чувствует. Он мог быть ужасен, но он был мне ближе. Он иногда обходился со мной как с собакой, а иногда — как с другом.

— Разве ты не говорил, что с вазунгу не может быть дружбы?

— Да, верно, я это говорил. Бвана Спик был исключением. Мы провели вместе много месяцев, он доверял мне и под конец ничего от меня не утаивал, даже мыслей. Это очень странно, но ему не казалось неприличным объяснять мне, что люди, подобные мне, значат меньше, чем вазунгу.

— Люди, подобные тебе? Какие это люди?

— Африканцы, сказал он. Я спросил его, имеет ли он в виду людей из Занзибара, или вагого, или ньямвези. А он ответил: да все вы. А когда я у него спросил, как же возможно, что столько разных людей значат меньше, чем он и ему подобные, он сослался на Библию, на святую книгу людей с крестом на груди, и рассказал мне историю про Ноя, то есть Нуха, которую мы тоже знаем, но наша история — другая, как вы сейчас поймете, его интересовали не пророк Нух и его предостережения и угрозы, а его три сына, Сим, Хам и Иафет. Слушайте и поражайтесь, ибо от этих трех сыновей произошли якобы все люди на земле. Однажды Нух, опьяненный, лежал в своей палатке…

— Пьяный пророк!

— Напившись своим собственным вином, и случайно обнажился во сне, и Хам заметил, он увидел срам отца своего и рассказал об этом своим двум братьям, которые, отвернувшись, прикрыли Нуха одеждой, и потому Нух проклял детей и детей детей Хама, отдав их навечно в рабство к другим братьям. Чудная история, до которой нам нет дела, если бы бвана Спик не уверял, будто Хам является нашим предком, нашим самым первым прародителем, и потому мы всегда должны быть в подчинении, так как он и прочие вазунгу происходят от другого брата, я забыл, от какого из двух. Ну, разве не странно, что вазунгу, не имеющие никаких связей с их собственными ближайшими предками, уверяют, будто точно все знают про наших древних предков.

— Надеюсь, ты сказал ему, что об этом нет ни слова в благородном Коране?

— Я промолчал, у меня уже хватало опыта, что нельзя бороться против священных книг.

— Объясни, пожалуйста, баба Сиди, почему же вазунгу против работорговли, если они уверены, что мы как люди значим меньше их?

— Разве вазунгу против работорговли?

— Разумеется, особенно бвана Бёртон, он сильными словами выступал против рабства, о да, он презирал его, и все-таки он позволял брать рабов в наш караван, а когда я спросил у него, как он может быть против рабства, хотя он пользуется рабами, он объяснил, что не хватает свободных мужчин, готовых работать, и у него нет выбора, поэтому он платит плату рабам и относится к ним как к свободным.

— Он, видимо, думал, что если относиться к рабу как к свободному, он станет свободен.

— Это как с подаянием. Если тебе кто-то даст богатый подарок, то разве ты станешь от этого богачом?

— Он уверял, что не может помешать Саиду бин Салиму, и белуждам, и двум баньянам покупать рабов. Он якобы им возражал. Возражал! Вы это слышали, друзья мои? Король каравана осторожно хлопает по плечу человека, который от него зависим и ему подчиняется, а он вежливо просит не слишком усердствовать с рабством, а его подчиненные отвечают, что их закон им это позволяет, отвечают с праведным возмущением, и король каравана отступает, даже не задавая вопрос, верно ли это, он говорит себе: я сделал все что мог, он успокаивает совесть, я дал понять этим дикарям, что мы решительно протестуем против рабства.

— Лицемерие процветает.

— И шагает навстречу лучшим временам.

— Я сказал ему: ты не понимаешь. Это состояние, которое надо полностью прогнать из мира. Дело не в страданиях нескольких людей здесь и сейчас. Речь о страдании тех, кто остался, и о страдании их потомков. Если боль и ужас однажды просочились в землю, то как их изгнать, что очистит страну? Кто убережет ее от ростков зла, которые родятся в потомках, во внуках и в правнуках, которым придется смотреть на другое солнце, не на то, которое видели их предки?

— А бвана Бёртон, что он тебе ответил?

— Ты говоришь путано, сказал он, мганга перевернул тебе голову. Может быть, возможно, он перевернул мою голову, ответил я, но я знаю, что теперь я смотрю в правильном направлении.

= = = = =

Он стоит в воде, по бедра в мутной воде, и всякий раз, когда опускает туда руку, то касается чего-то скользкого. Ощущение вовсе не неприятное, скорее незнакомое. Повсюду ил, куда ни наступи. Им приходится с щекотливыми чувствами наощупь пробираться в темноте, глотающей их ноги. Стоя в воде, он спрашивает себя, не допустили ли они ошибку. Когда у широкой, мирно скользящей вдаль реки они рассуждали, где лучше переправиться. Наверное, там и надо было, хоть вода там была глубже, зато реку можно было окинуть взглядом. И уж явно не здесь, где можно потеряться в густых зарослях внутренней дельты. Природа — неприкосновенна. Как будто река, за которой они следуют, течет ко времени предгрехопадения, как будто они возвращаются к самым ранним началам мира, когда растения буйно размножались и надо всем царили деревья-великаны. Река, называемая, насколько они поняли, Малагарази, ведет к озеру.