Крепость - Петр Алешковский

Сухие дрова занялись сразу, по стене заплясали оранжевые зайцы, выскочившие стайкой из поддувала. Он надел шерстяные носки, закутался в одеяло, сел в старое кресло, придвинув его вплотную к стене лежанки и скоро согрелся, читать почему-то расхотелось. Сидел так в полудреме, вслушиваясь в рев улетающего в дымоход пламени, пережидал, пока прогорят дрова. Вьюга за окном выла безустанно, усердно мешая небо с землей и сон с явью. Он задремывал и просыпался, задремывал и просыпался, встал сквозь силу, помешал кочергой алые угли, раскопал непрогоревшие головешки. Головешки сначала дымили, затем на них проросли синие ядовитые огоньки, и вот огонь охватил их, а тяга унесла огонь на улицу. Алый жар из печи опалил лицо, он поскорее закрыл дверцу, опять возвратился в свое гнездо из одеяла, нырнул в сон, вынырнул из него через какое-то время, долго тер глаза, но бодрости это не прибавило.

Печь уже раскалилась, по избе растеклось сладкое, обволакивающее тепло. Тикал будильник, и ему стало даже весело на какой-то миг: за окном творилась сплошная чертовщина, а тут – дрема, бессилие и тишина, как в склепе, только будильник напоминал, что он еще жив. Жалобно взвизгивал во сне маленький Рей. Щенок спал, свернувшись клубком на подстилке, наверное, ему привиделась прошлая голодная жизнь. Мальцов вспомнил, как песик зарычал на него, отгоняя от миски с едой, сонно улыбнулся, встал опять, проверил печь. Огонь наконец-то погас, угли еще дотлевали, он закрыл вьюшку, рухнул в кровать, обхватил руками большую подушку, и тут же всплыло перед глазами Нинино лицо: она стояла на дне раскопа, гордая, перепачкавшаяся серой материковой глиной, и держала на вытянутых руках горшок с кладом, в глазах ее сияло торжество. Он тогда сфотографировал жену, обрамил и подарил ей портрет. Фотография в рамке осталась в Деревске, Нина повесила ее в большой комнате так, чтобы было видно сразу из коридора. Триумфальная, счастливая, сияющая, какой больше не увидеть ему никогда. Будильник на столе безжалостно тикал. Мальцов вжался в подушку, – все звуки сразу исчезли, – закрыл глаза, в навалившейся жаркой черноте Нинин образ начал таять и, слава богу, исчез.

Утром метель поуспокоилась, но не прекратилась, мело еще два дня, буря уходила с неохотой. Снег валил и валил, засыпая весь мир, покрыл землю, лег шапочками на каждый столбик, на каждую перекладину забора, устлал крыши, укутал деревья, сровнял ямки на дороге, настроил сугробов – запечатал въезд в Василёво, похоже, уже до весны. Выходил днем, махал широкой фанерной лопатой, расчищал дорожки к колодцу, к бане и к мусорной яме, но на следующий день пришлось всё чистить по новой. Тропинки утонули в пушистых отвалах, которым предстояло только расти, поэтому он старался кидать снег подальше. Эта работа напоминала чистку отвалов в студенческих экспедициях: отвалы неуклонно росли по краям раскопа. Мальцов работал, привычно экономя силы, но вскоре пот начал заливать глаза, тогда он остановился, утер лицо рукавом, передохнул, плечи и голова моментально покрылись снегом. Он отряхнулся, снова взялся за лопату: дорожки были единственной связью со сжавшимся до пределов усадьбы окружающим миром.

Потом он серьезно занялся домом, нарыл в кладовке старого тряпья, заткнул все половые щели, хорошенько законопатил, из еще бабкиных запасов муки грубого помола сварил клейстер, процедил его через марлю и заклеил рамы полосками газетной бумаги. Застелил пол половичками: в чулане хранились огромные рулоны половичков, он постелил их все, в два слоя. После обеда снова вышел на улицу, прикопал избу по окна снегом вкруговую и обстучал его лопатой – устроил своеобразную завалинку, которую правильные хозяева сооружали на зиму из соломы: снег, тая, впитывался в нижние венцы, и тогда они быстрее сгнивали. Мальцов соорудил снежную крепость и сразу ощутил результат: печи теперь нагревали избу и кухню так, что он смог сидеть за столом в одной рубашке, а по половичкам можно было даже ходить босиком – теперь мороз был ему не страшен.

В окно он видел Сталька и Лену, они тоже чистили дорожки вокруг своих домов, но к нему не заходили; по вечерам окна их изб светились мертвенно-синим светом: соседи смотрели телевизор.

Так и зажили, день потянулся за днем. Со скукой и тишиной он боролся за столом, начал работать, и втянулся, и не заметил, как пролетел декабрь. Сталёк дважды выбирался в Котово с санками, ездил за хлебом к автолавке, привозил, что заказывали, за привоз получая плату – бутылку всё той же паленой водки. На третьей неделе Сталёк не выдержал, убежал в Котово раньше срока, пропадал три дня, пропустил автолавку и вернулся с расцарапанным лицом и пьяный в хлам, затворился в своем логове, и только дым над трубой возвещал, что он жив. Лена каждый день заходила к Мальцову «на минутку», выпивала чашку чая с принесенной конфетой, они перекидывались ничего не значащими фразами и расходились: Лена заметила раскрытые книги на столе и на полу, горящий экран компьютера и Мальцову не досаждала, она от рождения была деликатной.

Снег шел и шел теперь беспрестанно, солнце спряталось, появлялось из-за туч редко и ненадолго. Отвалы по краям тропинок выросли по пояс, и ежедневное махание лопатой вошло в привычку, прогоняло по утрам сонливость. Серый день стал совсем коротким, Мальцов много спал, но странно, Туган-Шона исчез из снов, зато однажды ему приснилась каменная вкладная плита из генуэзской крепости, в которой наряду с гербом Генуи красовалась рогатая луна – чингизидский символ, что потянуло за собой ряд интересных рассуждений в книге. Он нащупал наконец подтверждение своей версии, в корне противоположной официально устоявшейся. Доказательства и примеры находились легко, неопровержимые, они работали, идея обрастала мясом истории, и это было здорово. Москва и Питер на историков с периферии посматривали свысока, и Мальцов знал, что только стройная теория заставит ученый мир отнестись к его идее благосклонно. Он потирал руки, злость вскипала в голове, продуктивная злость, что тешила его гордыню, и он ухмылялся, откидывался в кресле, заложив руки за голову, смотрел на серый день за окном, на хлопья падающего снега и мечтал, интуитивно чувствуя, что на верном пути. Потом опять придвигался к столу, работал, забыв про обед; всё, что мучило прежде, отлетело, работа доставляла ему радость. Телефон не звонил, время от времени ставил его на зарядку, проверял входящие, но их не было, и это, как он сумел себя убедить, было отлично: не отвлекало от работы.

Двадцать девятого декабря проснулся затемно: Лена вчера попросила его сходить в лес за елочкой. Решили, что отметят праздник у Лены. Лена пообещала наготовить пирогов и поставить холодец. Снег перестал валить еще с вечера. За ночь похолодало, термометр показывал минус десять. Он оделся тепло, влез в старый овчинный тулуп, еще дедов, подпоясался ремнем, сунул ноги в валенки с галошами, положил в рюкзак топор и веревку, встал на лыжи. Решил идти по дороге к реке, к старой леспромхозовской делянке: в отличие от воровских порубок, лесозаготовители сажали на выработанных участках елочки, за десять лет деревца выросли, было из чего выбирать.

Пока собирался, пил чай с хлебом с маслом, начало светать. Малиновый свет растекся по облакам, лег на верхушки деревьев. Он тропил лыжню, проваливаясь в рыхлый снег по щиколотку, лыжи легко катились и поскрипывали. Розовый, красный, оранжевый быстро сменяли друг друга, по снежному покрову пробегали синие и фиолетовые искорки, и наконец снег взорвался и заблестел и запереливался под яркими лучами окончательно проснувшегося солнца так, что смотреть на него стало больно, до рези в глазах. Солнце ярилось в голубом небе, таком чистом и высоком, какого он не видал за весь прошедший месяц. Морозец и не думал пока отступать, всё живое попряталось или тихо наблюдало за ним из своих ночевок, даже птицы молчали, не спеша выбираться на кормежку. Тени от деревьев втянулись в глубь леса, тишину вокруг нарушал только шорох лыж, нарезающих две параллельные линии в едва заметном провале занесенной старой дороги.