Двойной заговор. «Неудобные» вопросы о Сталине и Гитлере - Александр Колпакиди

…Нельзя сказать, что им было легко служить. Но, с другой стороны, нелегко было и с ними. Дмитрий Фурманов, чапаевский комиссар, писал: «Спецы — полезный народ, но в то же время народ опасный и препотешный. Это какое-то особое племя — совершенно особое, ни на кого не похожее. Это могикане. Больше таких Россия не наживет: их растила нагайка, безделье и паркет». Конфликт «господ» и «хамов» стоял в Красной Армии остро — а куда денешься?

Впрочем, вопросы межличностных отношений худо-бедно, но как-то решались. Хуже оказалось то, что «военспецам» элементарно нельзя было доверять. Они сплошь и рядом переходили из армии в армию, и порой не по одному разу. Если перейдет командир взвода или эскадрона — это, конечно, неприятно, но пережить можно. Если командующий или начальник штаба дивизии или армии — это уже беда немаленькая. Если же не перейдет открыто, а начнет работать на белых — такие случаи тоже бывали — то это настоящая катастрофа.

Власти обеспечивали их верность, как могли. Для надзора за старыми спецами еще в октябре 1917 года был введен институт комиссаров, и нигде он не был так распространен, как в армии. А вы думали, что комиссары должны были следить за «политической благонадежностью» командиров? Ага, делать им было больше нечего! Политграмотой комиссар занимался с рядовым составом, а что касалось командного, то он должен был следить, чтобы вверенные его попечению командиры не установили связей с белыми, не участвовали в разного рода заговорах, не дезертировали и не перебежали к противнику. А кто виноват, если без надзирателей было не обойтись? Есть такая наука арифметика: так вот — из восемнадцати начальников объединений РККА (весьма крупная должность) в 1918 году восемь бежали к белым или были расстреляны, трое в 1919 году, с началом собственно Гражданской войны, оставили службу в войсках, и лишь семь человек в конечном итоге остались в Красной Армии.

Тот же Бесядовский вспоминал: «Нелегка была и непривычная обстановка работы: тебе не доверяют, комиссар ходит по твоим пятам, следя за каждым твоим шагом. “Комиссар — это есть дуло револьвера, приставленное к виску командира” — так определил взаимоотношения командира и комиссара один из моих комиссаров. Партийная среда держалась от нас в стороне (партийцы почти сплошь были комиссарами), и мы, остальная масса, чувствовали себя бесправными… Ясно, что все эти черты нашего быта, службы не могли вызывать довольства… Коммунистические идеи были нам чужды, в марксизме мы не разбирались…»

А с другой стороны, как иначе, если в Постановлении ВЦИК от 29 июля 1918 года говорилось: «За побег или измену командующего комиссары должны подвергаться самой суровой каре, вплоть до расстрела»?

Еще одним способом был известный с древнейших времен институт заложников: ими стали семьи офицеров, остававшиеся в красном тылу. Впрочем, стали теоретически: несмотря на угрозы большевистского руководства, неизвестен ни один документально подтвержденный случай расстрела кого-либо из семей перебежчиков. Хотя пугали активно, и многие верили…

Никто не спорит, 1917 год поставил офицеров перед жестоким выбором. Но и само время было жестокое. Впрочем, сплошь и рядом офицеры сражались не из-за каких-то убеждений, а просто потому, что судьба поставила их по ту или иную сторону баррикады. Когда в 1922 году проходила проверка политической грамотности командного состава Западного фронта, уже командиры на уровне батальонов довольно слабо понимали, что такое советская власть. Как анекдот, рассказывали о командире роты, который на вопрос, чем отличаются красные от белых, ответил, что белые носят погоны, а красные — нарукавные знаки. При этом товарищ сначала послужил у Колчака, потом у Советов, и так и не понял, у кого и за что боролся. И это те, которые прошли всю войну. Что же было в 1918-м?

Опять же, Тухачевскому приписывают слова: «Я — беспечный ландскнехт[21]».

«Помните ландскнехтов? — говорил он еще в 1914 году. — Дрались они, где и когда возможно за тех, кто их нанимает, и главное, не для каких-то высоких идей, а для себя, чтобы взять от войны все, что она может дать!»

И надо понимать еще одну вещь, без которой мы никогда не осознаем того, что было дальше: в любом обществе офицеры — это каста. Правительства всегда борются с этим, и всегда безуспешно. А если, паче чаяния, удается, то такая армия почему-то начинает стремительно разлагаться (пример — советская армия образца позднего социализма).

Еще и поэтому они с такой легкостью переходили из армии в армию, что зачастую коллеги по ту сторону фронта были им ближе, чем собственное начальство. И как в 1917-м, так и в 1937 году были такие — и немало, для которых присяга значила меньше, чем офицерская солидарность.

Публицист Федор Степун так писал об обстановке в среде военспецов: «Слушали и возражали в объективно-стратегическом стиле, но по глазам и за глазами у всех бегали какие-то странные, огненно-загадочные вопросы, в которых перекликалось и перемигивалось все — лютая ненависть к большевикам с острою завистью к успехам наступающих добровольцев; желание победы своей, оставшейся в России офицерской группе над офицерами Деникина и явным отвращением к мысли, что победа своей группы будет и победой совсем не своей Красной Армии; боязнь развязки — с твердой верою: ничего не будет, что ни говори, наступают свои».

Впрочем, по мере озверения обеих воюющих сторон становилось ясно, что будет, и еще как! Практика была такой. Возьмут белые красную часть, солдатам меняют звездочки на кокарды, командиров — к стенке или в петлю. Возьмут красные белую часть — то же самое. С генералами поступали мягче, но все же среди убитых белыми можно назвать начальника Главного штаба командования Красной Армии в Сибири бывшего генерал-лейтенанта Таубе, генерал-майора Николаева, повешенного в Ямбурге. Они могли спасти жизнь, перейдя на службу к белым, — но не захотели. Другие захотели и остались живы.

В конце концов, из этих семидесяти пяти тысяч выкристаллизовались те, кто, наравне с «новыми» командирами, составил ядро Красной Армии.

В одиннадцать раз

…Гражданская война заканчивалась. Еще шли последние бои, а правительство уже задумывалось о демобилизации. Армию в пять с половиной миллионов человек предполагалось сократить сперва до миллиона, потом до 500 тысяч — в одиннадцать раз! При этом заботой о людях правительство не заморачивалось. 5 апреля 1921 года Ленин писал Зиновьеву о том, что демобилизация проходит слишком медленно:

«Вся суть в том, что военная бюрократия желает сделать “по-хорошему”: вези на железных дорогах! А на железных дорогах и два года провозят.

“Пока” давай одежу, обувь, хлеб.

Надо в корне изменить: перестать давать что бы то ни было. Ни хлеба, ни одежи, ни обуви.

Сказать красноармейцу: либо уходи сейчас пешком “без ничего”. Либо жди год на 1/8 фунта (пайка хлеба. — Авт.) и без одежи, без обуви.

Тогда он уйдет сам и пешком».