Дом на краю ночи - Кэтрин Бэннер

В тот год, когда малышке исполнилось пять, накануне Фестиваля святой Агаты она повесила на террасе картонку, на которой большими корявыми буквами было выведено: Museo dei Miracoli. Под картонкой она разложила семейные реликвии: две боевые медали, ножные ортезы, сиротский медальон Амедео, фотокопии страниц из книги историй.

– Тысяча лир! – зазывала Лена туристов на английском и итальянском. – Одна тысяча лир, чтобы увидеть сокровища острова! Одна тысяча лир, чтобы увидеть «Музей чудес»! Или один доллар, или что у вас есть!

Энцо, присев на корточки рядом с ней, набросал мелом портрет Моны Лизы – он видел, как это делал настоящий художник, когда ездил в Рим навестить родственников со стороны матери.

Если кто-нибудь из туристов останавливался, чтобы посмотреть, Лена тут же принималась рассказывать:

– Это мой дедушка Роберт получил от английского правительства во время войны, до того как его сбили над морем… Это мой дядя получил от Муссолини… Эту книгу историй написал мой прадедушка, когда был medico condotto… А эти счастливые четки – мои…

К полуночи, когда дети заснули прямо под столом под звуки organetto, в их коробке было тридцать семь тысяч лир, два доллара и британский фунт. С тех пор они устраивали музей каждый год.

Лена казалась единственным членом семьи Эспозито, который родился с желанием остаться на Кастелламаре. Бабушка позволяла ей разносить кофе на круглых подносах с логотипом фирмы, производящей кофейные аппараты. Лена поднимала их над головой обеими руками, чтобы пронести между столиками, и торжественно записывала заказы посетителей в блокнотик с голограммой, которым ее наградили в школе. Вместе с Робертом она ездила на большую землю в оптовый магазин, они сидели на пароме Бепе в кабине трехколесного фургончика, набитого сигаретами, банками с кофе и шоколадом.

– А бар будет моим потом? – в шесть лет спросила она у бабушки.

Мария-Грация подумала о кредите, который они все еще выплачивали д’Исанту. Кредит давил нескончаемым бременем, они никак не могли его погасить.

– Да, – сказала она. – Конечно.

С каждым годом становилось все яснее, что Памела не вернется за Леной. Мария-Грация внимательно наблюдала за внучкой, пытаясь заметить признаки ущербности, все-таки начало жизни у девочки выдалось нелегким, малышке не было и двух месяцев, когда ее мать уехала за море. Но Лена была крепким ребенком. С раннего детства у нее появилась привычка следовать по пятам за Марией-Грацией, но во всем остальном она была очень самостоятельной. На острове у нее имелось не меньше сотни почитателей. Завсегдатаи бара оказывали ей особые знаки внимания: картежники, у ног которых она играла с младенчества, приносили римские черепки и монеты для ее музея; вдовы святой Агаты молились за нее каждую неделю, заваливая девочку амулетами и четками, а члены Комитета модернизации (они на одном из заседаний поклялись опекать ребенка, как только уехала Памела) звонили и докладывали Марии-Грации о перемещениях девочки по острову.

– Идет через оливковую рощу Маццу, – заговорщически шептала вдова Валерия, ну вылитый частный сыщик. – Она вся в песке, Мария-Грация. Заставь ее принять ванну.

– Направляется домой из школы, – докладывала Агата-рыбачка из своего дома с бегониями. – Идет прямо как маленькая santina, Мария-Грация. Будет дома через пять минут или раньше.

При таком всеобщем внимании разве могло с девочкой случиться что-то дурное?

Но, как Мария-Грация поняла годы спустя, рано поздравлять себя с тем, что все замечательно, когда ребенку всего десять лет. Неприятности начинаются позже.

В начале лета Лену обычно отправляли на месяц к матери в Англию. К облегчению Марии-Грации, Памела вроде бы оправилась, так же как и Серджо. В Англии у Лены появились два брата и собственная комната с розовыми занавесками. Мария-Грация знала, что Памела каждый год надеется, что Маддалена решит остаться. После ее возвращения обычно несколько недель девочка подолгу и со слезами говорила по телефону с матерью. Но однажды она призналась Марии-Грации, что в Лондоне у нее все время болит живот и она плохо там спит, прислушиваясь к непривычному гулу уличного движения, и там нет стука motorinos[88] и успокаивающего шума морских волн. Это было для нее как наказание: скучать по матери весь год, а потом не спать по ночам и терять аппетит, мечтая поскорее вернуться на остров, где она носилась среди опунций или купалась в пенном море вместе с Энцо и другими детьми. И постепенно Лена пришла к убеждению, что ее судьба – Кастелламаре и «Дом на краю ночи».

Погруженная в заботы о баре и воспитание внучки, Мария-Грация не могла отделаться от ощущения, что жизнь стремительно ускоряется вместе с приближением конца века. Ей уже перевалило за семьдесят. Когда она поделилась своим наблюдением с Робертом, тот сказал:

– Неужели ты не чувствуешь, как много лет мы уже вместе?

– Не так уж и много. Уж никак не семьдесят.

Лена не удивлялась течению времени, для нее на острове все оставалось неизменным. Но для Марии-Грации приближение конца столетия, в котором прошла почти вся ее жизнь, неумолимо означало лишь одно: она стареет.

Тот год был полон знамений. Летом Мария-Грация вместе с внучкой наблюдала солнечное затмение. Все закончилось за пару минут, затмение свелось к легкой тени, которую можно было увидеть на кусочке белой бумаги или через специальные картонные очки. Осенью после сильного шторма на берег к пещерам вынесло несколько тонн песка, и обнаружилось маленькое чудо: в бухте плавали обломки судна. Дети исследовали его под водой и выяснили название: «Святая Мадонна». Каким-то образом лодка Агаты-рыбачки вернулась к родному острову. Ее носили морские течения, пока шторм не вернул судно домой. Встречая новый век в «Доме на краю ночи», жители острова увидели по телевизору, как в других городах запускают фейерверки, как восторженно вопят люди, над головами которых проносятся телекамеры. Вдохновленные увиденным, Лена и Энцо запустили несколько петард на площади, так что напуганная Кончетта едва не сверзнулась со стула. Но как только сияние петард погасло, остров снова погрузился в зимнюю тьму. В новом тысячелетии Кастелламаре обдувал все тот же горячий бриз и успокаивал все тот же шум моря.

Однако первая реформа двадцать первого века чуть не спровоцировала на острове настоящую войну.

– Почему, – вопрошала Агата-рыбачка, придя в бар однажды утром, – под arancini на прилавке сразу два ценника?

– У нас теперь такая валюта, – объяснила Лена. – Вы должны поменять ваши лиры на другие монеты.

– Это кто сказал?

– Римское правительство.

– Тогда ладно, – сказала Агата с облегчением, потому как все ведь знают, что от правительства одни только глупости.

Но новая валюта оказалась реальностью. У Бепе на пароме поменяли тарифы, в магазине Арканджело тоже ввели двойные ценники по курсу, который он сам установил. А жители острова, до сих пор не доверявшие банку, были возмущены, узнав, что им все равно придется снести все свои сбережения в банк, дабы обменять их на новые деньги.