Памятник крестоносцу - Арчибальд Кронин

На следующий день утро выдалось холодное и ясное. В «Голубом кабане» Торп Мэддокс встал рано, позавтракал и отправился в так называемый магазин Ленгланда, который он и открыл ровно в девять часов, предоставляя широкой публике возможность познакомиться с картинами. В это самое время Марк Саттон, отличавшийся необычайной пунктуальностью, шел к себе в банк, находившийся на углу, на расстоянии нескольких домов от заведения Ленгланда. Он увидел в витрине большое полотно, узнал его и обмер. Четыре минуты спустя он уже был у себя в кабинете и звонил по телефону Трингу. Меньше чем через час контр-адмирал прибыл к нему и, беспомощно пожав плечами, объявил, что снимает с себя всякую ответственность.

— Я сделал все возможное, Саттон, чтобы не допустить скандала. Я делал это не ради себя, а ради тех лиц, к которым питаю глубочайшее уважение. Все было в полном порядке: комар носу не подточит. А теперь этот парень, черт бы его побрал, топит нас: надо же ему было выкрасть картины и выставить их для всеобщего обозрения!

— Картины-то, конечно, его… и он имеет право их забрать.

— В том-то и беда! Иначе я бы давным-давно сжег их.

Наступила пауза, пока Тринг набивал табаком трубку.

— Может быть, вам стоит повидать настоятеля собора? — предложил вконец расстроенный Саттон.

— Я уже пытался это сделать по пути сюда. Но он простужен и никого не принимает. Во всяком случае, его это мало трогает. Ведь все шишки посыпятся на нас.

— А вы думаете, будет… — Саттон помолчал, прежде чем произнести роковое слово: — …скандал… взрыв возмущения?..

— Нет, вы просто ничего не понимаете! Господи боже, милейший, да эти проклятые картины вызовут в Чарминстере не меньше шуму, чем знаменитый пожар на пивоваренном заводе Бейли. Но я уже решил, какого курса держаться. Меня обманули. И теперь я умываю руки.

С этими словами Реджи величественно вышел из банка.

В обычных условиях любая другая выставка картин наложила бы не больший отпечаток на жизнь этого заштатного городка, чем хлопья снега, упавшие на могильную плиту. За все время существования Чарминстера в нем было всего несколько такого рода выставок, и последняя на памяти его обитателей состоялась перед войной — то были натюрморты, ценою гинея за штуку, принадлежавшие кисти парализованной дочери майора Физерстонхоу; все эти цветы разных видов и размеров, вазы с примулами, анютиными глазками и тому подобным были, конечно первоклассными произведениями искусства, если учесть, что они созданы рукой калеки.

Но нынешняя выставка была совсем иного рода, и картины, экспонируемые на ней, изображали вовсе не цветы. Уже сами события, предшествовавшие ее открытию, равно как и скверная репутация художника, придали полотнам скандально притягательную силу. Короче говоря, они привлекли публику именно тем, что так возмущало всех, и весь Чарминстер отправился глазеть на них, подобно тому как любопытные глазеют на труп в морге. При этом люди познатнее и побогаче — какие бы суждения они ни высказывали в частных беседах — держались с отменным высокомерием, позволяя себе иной раз лишь презрительно фыркнуть, чего, правда, нельзя сказать про вдовствующую владелицу замка Дитчли, лицо которой, когда она садилась в свой «даймлер», хранило самое суровое выражение, лишь подчеркивавшее ее сходство — обстоятельство, особенно ею ценимое, — с покойной королевой Викторией. Люди же попроще — в основном работники обоего пола с окрестных ферм — обладали, к сожалению, недостаточной культурой для понимания этих картин. Одни молча, разинув рот, смотрели на них, а другие — и таких было большинство — громко обменивались скабрезными шуточками, не лишенными грубоватого юмора, и весьма недвусмысленно комментировали отдельные детали композиции, при виде которых женщины помоложе возбужденно взвизгивали. Оставались еще промежуточные слои населения — почтенные, респектабельные, богобоязненные, законопослушные представители буржуазного класса этого соборного города, на чью долю и выпала честь занять должную позицию по отношению к этой неслыханной выставке и со всею серьезностью взвесить то влияние, какое она может оказать на общество.

Поначалу эта прослойка была попросту ошарашена. Панно — по теме и по манере выполнения — никак не отвечали тому, что все ожидали увидеть: такая живопись оскорбляла посредственные умы, бросала вызов всем привычным представлениям, попирала вековые традиции и общепринятые вкусы. И буржуа были скандализированы с первого же взгляда. Затем, присмотревшись к деталям композиции, они постепенно различили такие элементы, которые, по их мнению, бесспорно наносили удар по приличиям, патриотизму, религии и прежде всего — морали.

Наибольшее возмущение вызывало панно, с такою дерзостью выставленное в витрине. Слишком поздно степенные лавочники и рассудительные торговцы запретили своим женам и дочерям смотреть на рыхлое тело, отвисшие груди и крепко сжатые ноги полуобнаженной крестьянки, тщетно пытающейся отбиться от похотливых притязаний обступивших ее солдат.

Сознание нанесенного оскорбления росло, заговорило чувство общественного долга, и печать, всегда стоящая на страже интересов публики, взялась за дело. В этих местах издавалось две газеты: «Каунти газет» и «Чарминстер кроникл». В «Кроникл», выходившей по средам, появилась передовая статья, озаглавленная: «Оскорбление нашего славного города». Три дня спустя «Каунти газет» превзошла своего соперника и напечатала передовицу под заглавием: «Искусство или бесстыдство?»

Наблюдая эту бурю общественного негодования, — он, правда, ее предвидел, но никак не ожидал, что она примет такие размеры, — Тринг испытывал двоякое чувство. С ним печать обошлась милостиво: члены комиссии благодаря вмешательству влиятельных лиц — кого именно Тринг легко мог догадаться, — были изображены как люди честные, но, к сожалению, введенные в заблуждение. И хотя на него лично на падало никакой тени, Тринг почувствовал — по мере того как разрасталась буря, — что должен помочь Клэр, которая ведь тоже оказалась жертвой. В понедельник, на следующий день после появления статьи в «Каунти газет», на дневном заседании Окружного совета пространно обсуждался злободневный вопрос, и одно слово, брошенное Шарпом, привело в смятение контр-адмирала. Весьма озабоченный, он поехал домой, а там, обдумав как следует положение, пока обгладывал косточку отбивной котлеты, решил действовать. В два часа он снял телефонную трубку и попросил соединить его с Броутоновским поместьем.

— Алло, алло! Могу я попросить к телефону миссис Десмонд?

— А кто это говорит?

— Контр-адмирал Реджинальд Тринг.

— Боюсь, что моя жена сейчас занята.

— Ах, это вы, Джофри! Рад слышать ваш голос, милейший. Что же это я не узнал вас? Как поживаете?

— Отлично. Чем могу быть вам полезен?

— Видите ли… я, собственно, хотел сказать два слова Клэр… по поводу этой… м-м… выставки. Но если она занята, может быть, вы поговорите со мной?

Последовала еле уловимая пауза.

— Безусловно.