Последний рыцарь короля - Нина Линдт

– Как я смогу заснуть теперь? При виде вас, прекрасная донна, у меня поет душа.

– Вы же не собираетесь… – предостерегающе начала я, но он схватил меня за руки, которыми я хотела закрыть ему рот.

– Теперь, если вы захотите заставить меня замолчать, вам придется закрыть мне рот поцелуем.

И он запел, но негромко, с улыбкой глядя на меня:

– Найдутся ли в душе слова,

Чтоб передать моею песней,

О том, как Донна хороша,

О том, что всех она прелестней.

Ее бровей изгиб жестокий

И взгляд холодный милых глаз,

Улыбка, что скользит неловко

По алым, сладостным губам…

Портрет моей холодной Донны

Напоминает мне печаль

И боль скучающей мадонны,

Холодной, как ночная даль.

Но если Донна засмеется,

То вспыхнет блеск в ее глазах,

И сердце радостно забьется,

Сомненье одолеет страх.

И я приближусь к ней неловко,

О чем-то умоляя вновь,

Но улыбнется мне плутовка

И не ответит на любовь.

– Вы великолепны, герцог, – сказала я, помолчав, борясь с желанием поцеловать его, видя ту же борьбу в его глазах. – Вы величайший Мастер. Теперь поспите. Доброй ночи.

– Доброй ночи, мой ангел.

Южная ночь была наполнена светом тысяч звезд, я медленно прошлась по лагерю, предвкушая отход ко сну. Но в душе мне было очень горько. Я вдруг почувствовала жгучую обиду на свою жизнь и зависть к Анне. Почему? Почему ее любили? Почему, стоило мне занять место этой женщины – и я окружена вниманием, поклонниками, интересными событиями? Почему здесь меня (или героиню, что я играю) любят, посвящают мне стихи, воспевают, превозносят, восхищаются мной? В чем секрет? Где разгадка?

Эти мужчины, что сходят с ума недалеко от этого шатра, мечтая лишь об одной моей улыбке, взгляде, – заметили бы они меня, если бы жили в мое время? Где же вы, рыцари? Вы умерли, не оставив в крови ваших потомков и следа от вашей былой доблести. А ведь женщины остались теми же. Как это странно… В глубине души каждой из нас живет Прекрасная Дама, нуждающаяся в поклонении. Мы сохранили в наших неясных мечтах то, что было правдой в прежние времена.

Темные времена – имела ли я право так называть это время? Да, люди здесь порой жестоки и грубы, но вместе с этим в их душах уже зарождается любовь к прекрасному. Нет, не зарождается, а возрождается! Ведь до этого времени прекрасным считалось человеческое бренное тело, им восхищались и его воспевали еще древние греки, а теперь, ради души, его забыли. Но оно возродится вместе с душой и скоро совершенно новый человек войдет в эпоху Возрождения. Да, эти рыцари убивают, насилуют, грабят, сметают все на своем пути, но, вместе с тем, среди них уже есть те, кто испытывает восторг, воспевая свою Даму. Эта тяжелая эпоха толкает людей бороться за жизнь, восхищаться миром вокруг, дает движение навстречу развитию. И неизвестно, что лучше – жить на заре европейской культуры или во время ее явного заката?

Я вошла в шатер и больше не думала ни о чем, свалившись на кровать, я сразу же заснула и проснулась только часов в семь утра, когда меня начала будить Николетта.

Наутро стала известна общая картина потерь: погиб граф Артуасский, 300 французских рыцарей его отряда, весь отряд англичан и Гийом Длинный Меч, около 80 тамплиеров и еще сотни рыцарей, сражавшихся на равнине. Кажется, смерть брата тронула короля больше, чем все последующие несчастья. Он очень глубоко скорбел по нему. Говорили, что Роберт Артуасский желал умереть за Иисуса Христа. Его сочли мучеником. По погибшим служили траурные мессы.

Необычайный успех при захвате Дамьетты не имел продолжения, потому что его результаты, позволившие христианам считать себя уже хозяевами Египта, были сведены на нет ими же. Вина спутников Людовика была в том, что их глубокая вера в успех операции имела отрицательную сторону – тщеславие. Именно в Роберте Артуасском, брате короля-рыцаря, сосредоточились все пороки рыцарства: отказ от сплоченности, обеспечивающей силу, ради поиска личных подвигов, от доблести ради дерзости, от истинной славы ради тщеславия. Атака короля, такая верная и тщательно разработанная, была нарушена из-за глупого фанфаронства его брата и оказалась менее удачной, чем надеялся король. Из-за Роберта погибло много сильных и смелых воинов, погибло глупо и постыдно.

Сарацины, отступая, послали голубя в Каир – хоть Мансур и перешел к христианам, остальные пути были прочно перекрыты, и рыцари не могли прорваться дальше к Каиру. Мусульмане отрубили головы убитым крестоносцам и выставили их на пиках у ворот Каира. С этого дня они воспряли духом, поверив в возможность победы над франками.

В полдень следующего после битвы дня, пока донна делала обход больных, раздался тревожный набат – на лагерь напали сарацины. Многие раненые повскакивали с постелей и, несмотря на крики донны, помчались к своим шатрам надевать доспехи. Донна Анна в бессилии развела руками: эти задиры-крестоносцы бросались в битву как на праздник, считая, что день без боя прожит зря. Герцог Бургундский, сдерживая боль в руке, вскочил на коня и схватился за меч – у Анны сжалось сердце от боли, которую он испытал. Анна не представляла, какие высшие силы дают раненым рыцарям способность драться, превознемогая боль. Она отправилась на смотровую площадку узнать, что стало причиной столь серьезного сигнала тревоги, по дороге ее обгоняли рыцари, в спешке они выезжали из лагеря, громко крича друг другу команды. Поднявшись на одну из башен и выглянув на смотровую площадку, донна Анна почувствовала, как ужас холодными и легкими прикосновениями поднимается по ее спине к волосам. К лагерю приближалось бесчисленное множество мусульман, огромная волна яростных воинов, несущаяся навстречу. Анна вздрогнула: им не отбиться – крестоносцы слишком устали, многие из них ранены, лошадей слишком мало, они обречены. С надеждой она обратила взгляд на равнину, где располагался лагерь короля, но там тоже завязалась битва – мусульмане решили напасть со всех сторон, не давая времени на отдых изнуренным рыцарям. В реке, на берегах, по всей равнине лежали погибшие еще вчера воины, и, похоже, все остальные христиане вскоре должны были присоединиться к этим безжизненным, начинающим разлагаться под жарким солнцем телам.

Донна Анна с ненавистью смотрела на мусульман, скачущих на лагерь, впервые она чувствовала неизбежно надвигающуюся беду и видела ее воочию, приближающуюся в белых одеждах, с блестящей саблей, в облаке пыли.

Она сжала кулаки, отшатнувшись невольно от смотровой площадки.

– Донна Анна! Что вы тут делаете? – она увидела одного из арбалетчиков, свесившегося сверху, где они стояли на страже, в лестничный проем. Донна Анна не ответила. Ничто не имело теперь значения, ничто, даже ее чувства, ее жизнь. Все будет растоптано копытами этих лошадей, и никто не узнает, о чем она думала, чего просила у судьбы, о чем мечтала. Ее жизнь лишь песчинка в этой бесконечной пустыне, и ветер несет ее туда, куда захочет, а не туда, куда хочет она. Анна стояла, прислонившись к деревянной грубой стене башни, и плакала. Она не хотела войны, не убивала, ничего не получала от этих сражений, но теперь она потеряет все. Как это страшно, как ужасно – быть маленькой песчинкой в огромной пустыне, песчинкой, мнящей себя большим барханом!