Княжий пир - Юрий Никитин

Юный богатырь дернулся, почти сбросил тяжелое тело старогоисполина, но побелел от острой боли, бессильно рухнул, а Илья дожал нож так,что рукоять уперлась в грудь. Воин захрипел, изо рта хлынула алая струя.В яростных глазах внезапно появилась тень, пока только тень поражения. Онеще не верил, но избитое и раненое тело кричало, что на этот раз чужоежелезо разорвало ему сердце.

Илья с усилием оттолкнулся от противника, сел, все ещевжимая его в землю. Со лба и разбитого виска сползала густая кровь, слепилаглаза. Он ощутил, что шлем потерял, ветер охлаждает разгоряченную голову, новолосы даже не шевелит, слиплись от крови.

Воин пытался привстать, опирался руками, но локтиподломились, рухнул навзничь. Земля дрогнула под тяжелым и твердым, как скала,телом.

– Все… все равно…

Грудь Муромца вздымалась с такой силой, что он слышал толькохрипы, стоны и свист через поломанные ­ребра.

– Скажи… – прохрипел он, – кому… сказать…

– За… чем…

– Пусть отец-мать ждать перестанут… – выдавил Муромецчерез хрипы и собственные стоны. Он перекатился на бок, поднялся на колени.

Молодой богатырь лежал раскинув руки. Кровь хлестала из раныв левом боку, румяное лицо быстро бледнело. Нос уже заострился, губы началисинеть. Но в глазах все еще была ярость, она умирала последней.

– Мать печалить незачем… а отец… тебя найдет… сам…

– Кто? – спросил Муромец.

– Ты его узнаешь сразу…

– Как? – спросил Муромец.

– Его… все… узнают…

Голос перешел уже в хриплый шепот. Блеск в глазах тускнел,но Муромец уловил и странное торжество.

– Кто же он? – спросил Илья, уже не надеясь наответ. – Князь? Хан? Каган? Волхв?

Голова богатыря откинулась, с губ сорвалось хриплое:

– Выше!.. Богатырь… сильнее которого нет на свете… Онотомстит… убьет…

Шепот становился все тише, губы двигались медленнее, застывая,как на морозе. Муромец наклонился к его лицу, пытаясь уловить среди хриповпоследние слова.

– Как его зовут?

– Мой отец… Илья Муромец…

Губы замерли, глаза невидяще смотрели в синее небо. Муромецотшатнулся. Только сейчас стало ясно, кого напоминало это лицо: егособственное, когда он лет тридцать тому смотрелся в гладкую воду озера.И еще немножко – ту смуглолицую красавицу Зейнаб, с которой тайновстречался, уговаривал бежать. Ее так и не отдали за него, безымянного батыра.По слухам, она так и не взяла себе мужа…

Он взревел, как пораженный в сердце копьем, рухнул на ещетеплое тело. В голове взорвалось болью, чернота нахлынула и поглотила егоцеликом.

…Далеко-далеко от этой степи маг Фивантрокл поглядел вбронзовое зеркало, озадаченно нахмурился. За спиной слышал надсадное дыханиемагов, всем нелегко дался подъем на высокую башню. Слова излишни, они видели тоже самое, что и он. Зеркало медленно меркло, это значило, что жизнь богатыряистончилась, а тело остывает.

Архимандрит сидел в глубоком кресле, наблюдал за всеми.Фивантрокл обернулся, виновато развел руками. Василий сказал нетерпеливо:

– Перебрось на того старого медведя… Перебрось!

Маг покачал головой:

– Не удается.

– Почему?

Маг всмотрелся в зеркало, там погасли последние искорки,затем там все заволокло черным.

– В нем тоже не осталось жизни.

Маги сопели, начали переговариваться. Василий после паузыпроговорил многозначительно:

– Все не так, как планировалось… Но, может быть, мыпланируем даже лучше, чем полагаем сами. Наш опыт работает за нас.

На него смотрели с ожиданием, ждали пояснений.А нетерпеливый Фивантрокл спросил:

– Как?

– Старый медведь был силен, – пояснил Василий, –надо отдать ему должное, но молодой его поразил насмерть. Но и сам, как видно,умер от тяжелых ран. В Степи кто их излечит? А хорошее в том, чтоиначе мы еще хлебнули бы с ним горя. Он дерзок, непослушен, мечтал статьзащитником угнетенных, говорил о всеобщей справедливости… А так нам проще.Выполнил все, а затем исчез, как подобает хорошему слуге. Давайте решим, чтоделать дальше.

Старый маг Укен, дотоле молчавший, сказал:

– У меня есть план.

На него оглянулись с тихой опаской. Укен чаще держался всторонке, но, когда начинал действовать, его планы оказывались самымиковарными, продуманными и успешными.

И он единственный, кто еще знал почти забытое искусствообщения с демонами.

Небо было синее, ковыль мягко стелился под конскимикопытами. Мелкие зверьки испуганно шмыгали в стороны, а потом грозно потрясаликулачками вслед проскакавшим гигантам. Мелькнула рыжая спина лисицы, тут жепрямо из-под носа рыжей вспорхнула птаха, взлетела в синь, зазвенелакрылышками, словно те из тонкого се­ребра.

Щит теперь был приторочен справа у седла Залешанина. Рагдайотнекивался: он-де лучше Залешанина в бою, тот от зайца не отобьется, меча вруках не держал, а своей оглоблей пока что защищался лишь по счастью, ноЗалешанин подозревал, что витязь просто не хочет изнурять своего конятяжеленным щитом.

– А ты дорогу точно помнишь? – крикнул он.

– Прямо на север, – ответил Рагдай весело. –Мы – гипербореи!

– Чё-чё?

– Северные люди, говорю. Как только минуем этот ковыль, тами Днепро. А ковыль и есть ковыль, он и у печенегов ковыль…

Залешанин с некоторым беспокойством огляделся на скаку:

– Здесь что, не живут?

Рагдай изумился:

– Да здесь повернуться негде! Печенеги, хазары, черныеклобуки, торки, берендеи, огузы, караки, савиры, отелеки… Всех не счесть!У каждого кони, овцы, юрты…

– Где ты их видишь?

– Чудак. Степняку повернуться негде, если на виднокрае юртадругого степняка. Так и говорит: моим глазам больно, когда вижу чью-то юрту.А раз больно, надо пойти и сжечь. Чтоб глаза не болели.

Долго неслись молча, потом Залешанин всмотрелся в темнеющуюточку на виднокрае:

– Дождь будет, что ли…

Рагдай очнулся от дум, глаза еще затуманенные, огляделся:

– Где?.. Откуда?.. О черт…

Лицо его омрачилось. Залешанин поглядывал с удивлением,только в Царьграде от дождя прячутся, а славяне и русы выбегают под холодныеструи, хохочут и прыгают как дети, грохочущему небу показывают кулаки, адетвора дразнит, высунув языки…