Последние из Валуа - Анри де Кок

– Они в Париже! Скоро я смогу их убить, убить их обоих!

Рассказ Тартаро длился не менее часа. На всем его протяжении Филипп и Луиджи, как и было условлено, не произнесли ни слова, даже не шевельнулись. Когда гасконец наконец умолк, они оба, в едином порыве, встали и пожали солдату руку.

– Тартаро, – сказал Филипп, – с этой минуты ты имеешь во мне не господина, а друга.

– И не одного, а двоих, – добавил Луиджи. – Двоих друзей, которые позаботятся о твоей судьбе. Ты же тем временем продолжишь служить нам с уже проявленными тобою умом и отвагой. Шевалье Сент-Эгрев и капитан Ла Кош в Париже. Отлично! Отсюда они уже не уедут, пусть даже в их распоряжении будет вдесятеро больше разбойников, чем сейчас. Но шевалье Сент-Эгрев, капитан Ла Кош и Остатки дьявола – не единственные враги, которыми нам с господином де Гастином предстоит заняться. Есть еще графиня Гвидичелли, эта итальянка, которая так страстно желала выяснить, действительно ли Филипп де Гастин умер, что послала в Грезиводан справиться на этот счет своего оруженосца. Завтра ты узнаешь, что это за адское чудовище, Тартаро, так как мы не можем ничего от тебя скрывать, и завтра же мы научим тебя, что делать. А теперь, вероятно, ты устал и проголодался? Сейчас тебя накормят, а потом ты сможешь отдохнуть. Более обстоятельно мы поговорим завтра, или скорее сегодня утром, так как уже час ночи… Что скажете, Филипп? Пока все складывается неплохо, а?

– Весьма. Однако…

– Однако?

– Должен признать, мне не хочется так скоро оставлять этого отважного парня! Вы только подумайте, Луиджи: он приехал из Ла Мюра! Не знаю, но мне почему-то кажется, что он мог бы многое еще рассказать мне о родных краях! Мне кажется, что вместе с ним ко мне явилось нечто такое, что сможет оживить мою душу… Еще только слово, Тартаро, всего лишь одно, и я призову себя к терпению… Замок… Они ведь сожгли его? Сожгли и разрушили, мерзавцы!.. Но, что бы от него ни осталось, не думаешь ли ты, что когда я отомщу всем этим негодяям, то смогу найти там какие-нибудь приятные воспоминания?

Тартаро почувствовал, как к глазам подступают слезы. Тронутый умоляющим тоном графа, тоном, в котором ощущалось некое предчувствие правды, он едва не ответил: «Надейтесь!»

Но это одно слово требовало объяснений. Объяснений, дать которые он не мог, иначе не сдержал бы данного мадемуазель Бланш слова хранить тайну об ее чудесном воскрешении.

Отведя глаза в сторону, он сказал изменившимся голосом:

– Увы, господин граф, я много раз бродил по руинам замка…

– И?

– И могу вас уверить, что вы не найдете там ничего, кроме золы и пыли.

Филипп де Гастин резко распрямился; в глазах у него стоял ужас.

– Вы слышали, что сказал этот парень, Луиджи. Теперь мне не остается ничего другого, как безжалостно уничтожить всю семью дез Адре. Вы знаете, еще пару дней назад я сомневался, стоит ли убивать их всех, боялся, что наряду с виновным пострадают и невинные. Что ж, теперь у меня не осталось ни сомнений, ни страха. Барон дез Адре не оставил мне даже костей моей ненаглядной Бланш, костей, которые я бы мог захоронить… Я не оставлю ему ни единого сына, ни единой дочери!.. Горе за горе! Отчаяние за отчаяние! Вовремя же ты явился, Тартаро… Убийства и разбой ты уже видел – вскоре ты станешь свидетелем моего возмездия!

Уже неделю граф Лоренцано не покидал своей комнаты. Следуя указанию королевы-матери, за ним ухаживал мэтр Шаплен. Трудное лечение! Более чем трудное – невозможное! Врач весьма квалифицированный, мэтр Шаплен по-прежнему ничего не мог понять в болезни флорентийского дворянина, который, стало быть, вот уже который день дышал на ладан, как говорят в народе. У Лоренцано ничего не болело, и тем не менее состояние ухудшалось с каждым часом.

Если что-то и могло утешить графа в его несчастье, то это были знаки симпатии, которые выказывали ему многочисленные друзья-вельможи и особенно его шурин. Каждый день Луиджи Альбрицци являлся навестить его и разлиться в яростных упреках в адрес всех докторов в общем и доктора Зигомалы, в частности. Зигомалы, которому была известна его болезнь и который не мог ее вылечить, как и врачи французские.

Одна лишь Тофана пренебрегала Лоренцано, даже в пятницу не нанеся ему обычного визита. Он писал ей, но она не ответила. В следующую пятницу, утром, она однако же появилась в особняке на улице Святого Фомы. Гостью сразу же провели к графу, при виде которого она не смогла сдержать возгласа жалобного удивления.

И удивиться было чему. За две недели болезнь Лоренцано развилась настолько, что его впору было оплакивать: несчастный совершенно облысел, потерял все зубы, и лицо его приобрело землистый оттенок. Вытянувшись в кресле, у окна, он выглядел – позволим себе использовать еще одно просторечное выражение из наиболее выразительных – как восставший из могилы мертвец.

– Да, – произнес он глухим голосом, отвечая на восклицание Тофаны, – вот во что я превратился, моя дорогая.

И он добавил горьким тоном:

– Впрочем, вам-то не все ли равно, раз уж вы меня оставили…

Тофана присела рядом и, не отвечая на этот упрек, смерила графа внимательным взглядом.

– Странная болезнь! – сказала она. – Что говорят врачи?

– Врачи говорят, что ничего в ней не понимают.

– А я вам говорю, – резко заявила Тофана, – вас отравили.

– Отравили! – повторил граф и, уже будучи бледным, умудрился побледнеть еще больше. – Отравили! Но кто? Почему?

– Почем мне знать? – сказала Елена. – Очевидно одно, Лоренцано: на вас обрушился злой рок… как и на меня пару недель назад.

– На вас тоже!

– Разумеется, иначе я б давно уже вас навестила. Пока мы с вами не виделись, королева-мать прибегла к моей помощи для того, чтобы от кое-кого избавиться – от какой-то женщины, как мне кажется, которую она ненавидит.

– И что?

– А то, что я дважды потерпела неудачу. Дважды мои яды оказались бессильными.

– О! Но объясните мне…

– Как я должна объяснить вам то, чему сама не могу найти объяснения? Дважды за двенадцать дней я давала королеве-матери отравленные свечи, которые она помещала – и они сгорали, в этом она уверена! – в спальню той персоны, которой желала смерти, и дважды эта персона выходила целой и невредимой из этого испытания, дважды на нее не подействовали убийственные испарения!

– Значит, госпожа Екатерина…

– Весьма на меня сердита, как несложно понять. В иных обстоятельствах мне бы не было никакого дела до ее гнева; я бы вернулась в Италию, и дело с концом, но она догадалась, что Паоло и Марио – мои сыновья.

– Так она догадалась…

– Да. Ох, Лоренцано, и дернул же меня черт попросить вас определить моих сыновей ко французскому двору. Теперь я с ними в еще большей разлуке, чем когда-либо, и больше, чем когда-либо беспокоюсь за их будущее.