Эшелон на Самарканд - Гузель Яхина

Дети повалились из дверей, словно вагоны опрокинуло, – горошинами заскакали по песку, швыряя в воздух белые рубахи. В море падали уже голышами – раскинув руки, визжа и жмурясь и позабыв про всяческое стеснение перед сестрами. Рубахи птицами летели к эшелону, приземлялись на шпалы и устилали их, как снегом. А из прибрежных зарослей испуганно поднимались в небо настоящие птицы – их испуганные крики мешались с ошалелыми криками ребятни, усиливая общий восторг.

Сестры заходили в воду одетыми: скидывали обувь и забредали в волны – кто по колени, а кто и глубже, – чтобы остановиться и долго стоять, смеясь над колготившейся ребятней. Мокрые юбки облепляли тощие ноги сестер, брызги мочили волосы, придавая женщинам нелепый и неопрятный вид, – и не было сейчас для Деева ничего прекрасней, чем эти усталые лица, облитые водой и слезами радости. Портниха взвизгивала по-поросячьи. Попадья протянула руки к небу, запрокинула лицо, застыла столбом – сделалась похожа на огородное пугало. Библиотекаршу расшалившиеся пацаны уронили в воду, и она верещала непрерывно, поднимаясь на ноги и снова падая под напором неукротимой детской энергии. Всех люблю, понимал Деев. И всех прощаю: попадью-изменщицу, язву-комиссара, деда-отрицателя – всех.

Комиссарские кудри светлели далеко в море – Белая плыла быстро и ровно, точными движениями рук направляя тело все дальше, на глубину. Буг, наоборот, сидел у самого берега, вытянув ноги. Волны бились о его огромное тело, как о скалу. А за его спиной, по самой кромке воды, носилась Капитолийская волчица, взметая фонтаны брызг и глупо ловя их беззубым ртом. Длинные соски ее болтались чуть не до земли, в глазах плескался щенячий восторг.

Сейчас, когда вся эшелонная команда и все пассажиры были уже в море и счастливы, мог окунуться и Деев. Он пошел вдоль берега, отыскивая место, где вода не кипела бы от кишевших в ней детских тел, а найдя – сбросил башмаки, одежду и упал в волны.

Вода была очень холодна и очень прозрачна: Деев углядел, как от нырка его большого тела по зеленому дну брызнули в стороны рыбьи тельца. Он погрузился в эту воду весь – и она омыла его тулово до самой последней складки, и лицо, и корни волос. Он раскрыл губы, чтобы впустить эту прохладу в себя, – во рту заплескалась аральская соль. Нырнул ниже, в самые студеные придонные слои, смывая с себя всё пережитое за последние недели и не желая подниматься. Плыл так долго, с открытыми глазами, наблюдая шевеление водорослей на дне, – пока море не толкнуло его и он не выскочил на поверхность, задыхаясь счастливо, уже далеко от берега.

Вдоль берега метался и скулил Загрейка. Глаза его безотрывно смотрели на хозяина, неподвижное обычно лицо исказилось мукой. Ступни месили пену, то следуя за отступающей волной, то пятясь от наступающей.

– Плыви же ко мне, брат! – засмеялся Деев.

Детские крики и хохот неслись по-над водой, заглушая все прочие звуки. В глаза жарило послеполуденное солнце, губы горчили от соли. А все это вместе – и смех, и соль, и ослепительные солнечные лучи – сливалось в небывало радостное чувство, какого Деев не испытывал уже давно.

Что-то плеснуло громко. Он повернулся на звук и обнаружил, что Загрейки на берегу не видно, а вода неподалеку беспокоится мелкими волнами и пузырями: видно, мальчик не выдержал разлуки – бросился-таки в море за хозяином и пошел ко дну, не умея плавать.

Деев кинулся к этому бурлению, выбросив руки вперед, нырнул и зашарил по холодным глубинам. Поймал трепещущее тельце и рванул кверху. Выволок на сушу.

Упав на песок, Загрейка завыл и закашлял, выталкивая из себя заглоченную воду.

– Вот и поплавали, – усмехнулся Деев.

Лег на песок – раскаленный поверху и прохладный глубже – и смежил веки.

Скоро мальчик унял разошедшееся дыхание, подполз ближе и запыхтел где-то у ног хозяина, окончательно успокаиваясь.

И кто-то еще подошел к ним – тихий, легконогий – и тоже опустился рядом. Сквозь полуприкрытые ресницы Деев разглядел женскую голову и две длинные косы по плечам: Фатима.

– А ведь дошли до Арала, – сказал ей Деев то, что вряд ли решился бы сказать кому-то другому. – Порой уже и не верилось, что дойдем. А дошли.

– Здесь водятся розовые фламинго, – ответила странно, как всегда; лица ее Деев не видел, но по голосу понял: улыбалась. – Цвета утренней зари. Можете себе такое представить?

Деев не знал, рыбы это, или звери, или насекомые. И представить себе животных цвета зари не умел. Умел сейчас только лежать, разметавшись по горячему песку – слушая дыхание Загрейки с одной стороны и голос Фатимы с другой. Она что-то еще говорила, кажется, но Деева неудержимо тянуло в сон, и оттого весь мир словно задернулся пеленой, звуки стали едва различимы.

Шуршали по ветру прибрежные травы. Где-то далеко кричали сестры, напрасно вызывая из воды продрогших купальщиков. А еще дальше, в “гирлянде”, звенели котлы – Мемеля варил кавардак из соленой рыбы.

Сама “гирлянда” стояла на рельсах, ожидая помывки. Рельсы тянулись вдоль кромки моря серебряными нитями. Впереди, через версты и версты, нити эти удалялись от морской синевы и устремлялись в оранжевые кызылкумские пески. Это была уже территория Туркестанской Советской Республики. Иными словами – Туркестан.

VI. И снова пять сотен

Казалинск – Арысь

Пустыня тянулась как океан. Дни и дни тянулся по ней эшелон – тягучие, невозможно длинные дни. И утром, и в полдень, и ввечеру висел перед глазами далекий горизонт, разделяющий небо и землю. По небу перемещалось солнце. По земле перемещались тени. А больше в пустыне ничего не было.

Бесконечное однообразие этой земли, еще не ставшей песками, но готовой вот-вот стать, утомляло до одури: бурый ландшафт одинаков – и вчера, и сегодня, и, верно, на долгое время вперед. Да, были здесь травы: местами почва была прошита ими, как проволокой (а где не была – трескалась и цвела солью). Были деревья: метелки тамариска и саксаульные загогулины. Были даже звери: во время стоянок мальчишки ловили и ели ящериц; по торчащим из земли корягам порой мелькали быстрые тени – сойки и воробьи; появлялись орлы – смотрели с вышины, как упрямо ползет по рельсам “гирлянда”, и улетали, разочарованные. Но и травы эти, и деревья, и звери – все мелкое, едва различимое на широком полотне пейзажа, словно карандашом набросали небрежно.

Везде – пыль, пыль, бесконечная темная пыль: в глазах, в волосах, на зубах, в складках тела и между пальцами ног, на поверхности стола и на лицах лежачих в лазарете. Иногда уже и не пыль, а песок – хорошо, если только в обуви, а порой засыплет рельсы, и ползай потом, сгребай самодельными метлами и ладонями, расчищая дорогу для паровоза. Так часто и двигались по путям: люди на карачках впереди, механическая махина позади – аршин за аршином, шпала за шпалой, горсть за горстью.

Шевеления жизни было так мало в огромности этого пустого мира, что нарушающая его неподвижность “гирлянда” с обитателями казалось посягает на вечное.

И красок было мало: палитра пейзажа определялась положением светил и облачностью. На рассвете черная с ночи земля голубела и отдавала розовым, днем рыжела на ярком солнце, к закату наливалась синевой – но всегда оставалась землей, коричневой и пыльной землей. Деев мечтал бы увидеть лес: зубчатые верхи крон, волнение зелени. Или реку: ее изгибы, блеск волны. Деревеньку с крашеными наличниками, стадо коров, рябиновый куст!.. А видел бурую пустоту, иногда чуть вздыбленную холмом или прогнутую в низину, монотонную и неизменно плавную.