Мужской день - Борис Минаев

– Ну и дай ему в глаз! – говорила мама, кровь приливала к ее лицу, и было видно, что сама она готова дать в глаз хулигану Ямочкину хоть сейчас.

Я молча уходил в свою комнату, ложился лицом на подушку и долго лежал.

Мама ходила по квартире и тяжело вздыхала. Так продолжалось довольно долго. С некоторыми перерывами. По-моему, до третьего класса.

Лицо у хулигана Ямочкина было розовым и пушистым.

Мне казалось, что он оживлялся только когда видел меня. Когда он меня не видел, он ходил по школьным коридорам худой скорбной тенью.

Когда он попадался на глаза учителям, с ними что-то происходило. Учителя багровели, зеленели и начинали кричать безо всякого смысла.

– Не стой здесь! – кричала ему, например, учительница начальных классов Виктория Марксэновна. – Не смей здесь стоять! Уходи отсюда! Здесь учительская! Ты меня хорошо понял?

– Понял-понял! – мрачно отвечал Ямочкин и шел куда-нибудь восвояси.

– Представляете, стоит рядом с учительской! Наглый такой! – сообщала она гневно Петру Николаевичу, толстенькому завучу. – А если он классный журнал стащит? Что я тогда буду делать?

– У меня был один раз такой случай, – доверительно говорил Петр Николаевич. – Стащили журнал и не отдают, подонки. Ну что ж, пришлось милицию вызывать. Это же документ! Я же по нему отчитываюсь!

– Нашли? – с замиранием сердца спрашивала Виктория Марксэновна.

– А как же! – довольно улыбался Петр Николаевич, и они, оживленно переговариваясь, входили в учительскую, а я оставался в коридоре, глядя вслед скорбной спине Ямочкина.

Но стоило Ямочкину заметить меня, он сразу как-то оживал и веселел. Наверное, так веселится какой-нибудь тигр при виде антилопы гну.

– Лева, привет! – орал он еще издали. – Саечку хочешь?

Я прижимал подбородок к груди изо всех сил, но Ямочкин просовывал туда, под подбородок, свои длинные пальцы, и делал мне саечку – то есть дергал мой подбородок что есть силы вверх. Описать словами это движение я не сумею, но от него всегда почему-то щелкали зубы и потом долго ныло во рту.

– Еще хочешь? – весело спрашивал он.

Изо всех сил я старался терпеть, но долго терпеть не получалось.

Первое время я еще пытался жаловаться учителям, но они как-то странно смотрели на меня, делали Ямочкину строгое замечание и тут же куда-то исчезали. Хотя если меня рядом не было, они могли орать на него минут по пять. Без всякой видимой причины. В чем тут была разгадка их бранного поведения, я так и не понял.

Потом я стал прятаться от Ямочкина – в нашей школьной библиотеке. На последнем этаже.

Найдя это чудесное пустынное место, я на больших переменах чувствовал себя довольно спокойно, проводя время не без пользы, то есть внимательно читая подшивку «Пионерской правды».

Ямочкин никак не мог сообразить, куда я от него деваюсь, но потом кто-то ему донес, и он с радостными воплями выволок меня из тихого убежища под удивленные и неприязненные взгляды старенькой седой библиотекарши.

Выходя из школы, я сильно вздрагивал, видя у школьных ворот хулигана Ямочкина. Он никогда не ходил один, всегда с двумя-тремя такими же придурками.

В конце концов, Ямочкин совсем распоясался, и я ждал каждого школьного дня с каким-то особым, подлым и липким страхом.

* * *

Когда мама узнала об этих моих злоключениях, она сильно и надолго расстроилась.

– Ты должен дать ему в глаз! Понимаешь? – каждый день упрямо повторяла она. – Если ты ему сейчас не дашь, тебе потом будет очень плохо. Постарайся! Я тебя очень прошу!

– Мама! – наконец сказал я. – Я не могу ему дать в глаз! Ну не могу, и все!

– Неужели ты так боишься? – неприятно удивилась она.

– Нет! – твердо сказал я.

– А тогда почему?

Я задумался.

Главная причина содержалась, конечно, в лице Ямочкина.

Ночью, перед сном, я закрывал глаза и представлял себе это лицо во всех деталях. Пытался представить, как ударю в это лицо.

Но оно было слишком розовым и пушистым. На нем были старые следы от зеленки. На нем были прозрачные детские волоски. На нем были щербатый рот и оттопыренные уши. На нем были маленькие и противные бегающие глазки. Оно было слишком подробное, это лицо.

– Мам, я не могу ударить человека в лицо, – сказал я.

– Так! – горестно воскликнула мама. – Еще чего придумал! Все могут, а ты не можешь! Ты можешь! Ты просто не хочешь.

– Нет, – твердо сказал я. – Я не могу.

Наконец она не выдержала.

– Сима! – закричала она в голос. – Ты слышишь? Твой сын не может, видите ли, ударить человека в лицо.

Папа вышел в большую комнату с полотенцем на плече и с бритвой в руке и тихо сказал:

– Ну, вообще-то это трудно. Но только в первый раз.

– Вот и я о том же! – запричитала мама. – Ты попробуй! Попробуй, Лева! А потом уже говори.

Папа вытер лицо полотенцем и спросил:

– А как, например, он к тебе пристает? Что он делает?

– Бьет! – изо всех сил заорал я, и тут же начал непроизвольно, совершенно не нарочно рыдать. Я пытался остановить себя, потому что было очень стыдно, но не мог.

Конечно, Ямочкин меня не бил! Конечно, не бил! Но он делал хуже! Гораздо хуже!

Все это я попытался объяснить папе сквозь жуткие хрипы и стоны, и наконец он меня понял.

Он посмотрел на маму.

Мама сидела за столом с совершенно серым лицом.

– Сима, я не знаю, что делать! Просто не знаю! – горестно прошептала она.

Папа вдруг тихо сказал:

– Я знаю.

Он выволок меня в прихожую и стал надевать на меня, как на маленького, ботинки:

– Пошли, – сказал он тихо.

Я испугался и послушно завязал шнурки.

Папа вышел на улицу и почему-то побежал впереди меня. Мы быстро дошли до школы, и он спросил через плечо:

– Где он?

– Кто? – не понял я.

– Твой Ямочкин!

– Не знаю. А зачем он тебе, пап?

– Поговорить! – крикнул папа.

Я хотел взять его за руку и увести от греха, как вдруг из школьных ворот прямо на нас вышел Ямочкин, и по моему лицу папа понял. Это он! Мой Ямочкин.

Помню, что солнце тихо и мягко садилось на далекие крыши. Папа по-прежнему бежал впереди, волоча за ухо несчастного Ямочкина, тот противно скулил от страха и боли, а я плелся сзади и не знал, что делать – то ли радоваться нашей общей победе над врагом, то ли спасать Ямочкина, которому папа в эти минуты был способен открутить ухо вообще навсегда.