В.И. Ленин. Полная биография - Владлен Логинов

«Конечно, все мы ошибаемся», – с этим Ульянов был абсолютно согласен. Он сам осуждал Плеханова за то, что тот «всегда считает себя донельзя правым». Но «если я ошибаюсь, – пишет Владимир Ильич Якубовой, – прошу разъяснить мне мою ошибку». Для этого и существует полемика, и «как же без борьбы выделить эти частные ошибки».

Потому-то «и нечего так особенно бояться борьбы: борьба вызовет, может быть, раздражение нескольких лиц, но зато она расчистит воздух, определит точно и прямо отношения, – определит, какие разногласия существенны и какие второстепенны, определит, где находятся люди, действительно идущие совсем другой дорогой, и где сотоварищи по партии, расходящиеся в частностях»554.

Не надо только при этом обвинять противников «экономизма» в том, что они, как выразилась Аполлинария, «для потехи наших врагов» разрушают своей полемикой единство социал-демократии. «Единства уже нет, оно уже разрушено, разрушено по всей линии. Русский марксизм и русская социал-демократия, – заключает Ульянов, – рассыпанные храмины, и открытая, прямая борьба – одно из необходимых условий восстановления единства. А что открытая, прямая и честная борьба вылечит эту болезнь и создаст действительно единую, бодрую и сильную социал-демократию, – в этом я ни на минуту не сомневаюсь»555.

Много лет спустя Надежда Крупская напишет, что «личная привязанность к людям делала для Владимира Ильича расколы неимоверно тяжелыми», политически порывая с человеком, «он рвал с ним и лично, иначе не могло быть, когда вся жизнь была связана с политической борьбой…». Но это наблюдение – скорее итог многолетней борьбы. Тогда – на рубеже века – ему иногда казалось, что идейная борьба может и не затрагивать сферу личных отношений.

Надо сказать, что – вопреки обыкновению – Владимир Ильич написал два варианта ответа Якубовой и несколько вставок, которые он потом вычеркнул. Среди них была и сугубо личная. Отрицая какой-либо смысл в полемике, происходившей между другими, Аполлинария Александровна проявила абсолютную нетерпимость по отношению к критике «Рабочей мысли». Поэтому негативная позиция Ульянова исключала, по ее мнению, возможность прояснения их собственных отношений и «как бы предрешила вопрос, необходимо ли наше свидание».

«Значит, – написал Владимир Ильич, – Вы ставите свидание в зависимость от чисто деловых отношений между нами по вопросу об участии (нашем) в “Р. м.”? Вы хотите сказать: если вы категорически отказываетесь, то незачем и видеться? Так я Вас понял? Я думаю, нам надо говорить вполне прямо».

Так он – судя по письму – и поступил. Заканчивая его, Владимир Ильич написал: «Может быть, очень неуместно, что именно в письме к Вам так часто приходится говорить о борьбе (литературной). Но я думаю, что наша старая дружба обязывает больше всего к полной прямоте».

А Плеханову, настаивавшему после разрыва переговоров на решительной атаке против «Рабочей мысли», он сообщил: «В “воинственности” “Рабочей мысли” теперь я сомневаюсь: некоторые шаги “к нам” (passez moi le mot [извините, что я так выразился]) они все же хотят сделать, и их надо бы постараться считать verbesserungsfahig [исправимыми, не безнадежными]. Но атака, конечно, все же должна быть: без атаки они неисправимы».

Переписка с Георгием Валентиновичем возобновилась в октябре. К этому времени Ульянов, видимо, уже вышел из стрессового состояния, в котором он находился после конфликта с Плехановым. В какой-то мере помог приезд сестры. Анна Ильинична отдыхала в это время за границей, и 30 августа приехала к брату. «“Как это может умный человек [Плеханов], – вспоминала она, – поступать так глупо!” – воскликнула я, выслушав рассказ брата об этом инциденте…»

Они долго гуляли, разговаривали. И Владимир Ильич, что называется, выговорился до конца. И больше к этой истории никогда не возвращался. А Анна Ильинична написала о том осадке, который остался у нее на душе: «Обидно становится за ту глубину дружеских чувств, веры в лучшие свойства человека, которые были разрушены и оскорблены».

Но надо было делать дело. И переписка между Мюнхеном и Женевой приняла регулярный, спокойный и конструктивный характер. Разве что, в отличие от посланий Аксельроду, в письмах Плеханову Владимир Ильич явно избегал каких-либо эмоций.

С Потресовым все оказалось несколько сложнее. Несмотря на то что конфликт был улажен и именно теперь надо было сосредоточить все силы на подготовке выпуска «Искры», он рвался в Россию.

2 (15) октября Аксельрод писал Ульянову: «Если у Вас обоих или у него одного нет абсолютно важных причин, безусловно требующих его отъезда, я позволю себе высказать [мое скромное мнение], что раньше, чем Алексей [Мартов] не прибудет к Вам, грешно было бы ему оставлять Вас. Как видите, я рассуждаю исключительно с точки зрения делового интереса, чтобы не быть заподозренным в каких-нибудь соображениях сентиментального свойства, словом, в адуевщине».

Это был период, когда Потресов и Ульянов действительно жили «душа в душу». И во время всей «гистории» с Плехановым у них совпадали не только сугубо деловые, принципиальные позиции, но и нюансы душевных переживаний. Тот факт, что теперь в переписке с Ульяновым Александра Николаевича называли не иначе, как «братом», – говорил о многом: для Владимира Ильича это было, как говорится, святое слово. И он всячески старался поддержать «брата», отговаривал от поездки, тем более что опасность ареста была слишком велика.

5 (18) октября Ульянов ответил Аксельроду: «С Вашим взглядом на поездку брата я совершенно согласен. Что с ним поделаешь?.. Я всеми силами убеждаю брата либо не ехать, либо махнуть в две недели, и убеждаю, и высмеиваю, и ругаюсь (я никогда с ним так ругательски не ругался) – ничего не действует, заладил одно: домой да домой!.. Вот сейчас… я ему дам прочесть сие – пускай “испровергает”, если совести хватит!» И Потресов дописал: «Письмо прочел и содержания оного не одобрил. Брат»556.

В конце октября в Мюнхен перебралась Вера Ивановна Засулич, из России для работы секретарем редакции прибыла Инна Смидович-Леман, и Потресов все-таки уехал. Вернулся он лишь 11 (24) декабря, как раз в тот день, когда первый номер «Искры» вышел в свет557. Мартову удалось выбраться за границу еще позднее, в марте 1901 года. Так что из всей «святой троицы», как называл их Аксельрод, Ульянов оказался в это время в Мюнхене один.

«Ветер перемен»

Эти полтора месяца до выхода «Искры» стали для Ульянова сплошной нервотрепкой. Очень подвели немецкие социал-демократы, твердо обещавшие дать свою типографию, но нещадно тянувшие с решением данного вопроса. «Нервы развинтились препорядочно, – писал Владимир Ильич Аксельроду, – главное, эта томительная неопределенность, кормят эти черти немцы завтраками, – ах! я бы их!..»558 Лишь в ноябре договорились о печатании «Искры» в Лейпциге в типографии Дитца и только 27 ноября приступили к набору.

Уйму времени отнимала редактура и переписка по этому поводу. Все маститые авторы – «отцы-основатели» – норовили дать в газету статьи журнального объема. К сокращениям и правке относились крайне болезненно. А уж замечаний по каждой чужой заметке было хоть отбавляй. О сроках и говорить нечего – тот же Аксельрод прислал свою обширную статью для первого номера «Искры» буквально в самый последний момент.