История прибалтийских народов. От подданных Ливонского ордена до независимых государств - Райнхард Виттрам

С таким же образом мыслей действовали главы Риги и Реваля Роберт фон Бюнгнер (1815–1892) и Вильгельм Грайфенхаген (1821–1890), отстраненные за неуступчивость в языковом вопросе от своих постов по приказу императора в 1885 году, а также преемник Бюнгнера Август фон Эттинген, стоявший в первых рядах борцов с русификацией еще в 1857–1862 годах в качестве лифляндского председателя Законодательного собрания и гражданского губернатора (главы администрации) Лифляндии в 1862–1869 годах. Следует назвать и главного редактора старейшей рижской газеты Александра Буххольца, который из-за угрозы оказаться в ссылке в 1889 году был вынужден бежать в Германию, и многих других. «Я не мог поверить, что проникнуть вовнутрь остзейских провинций будет так трудно, – сказал Мейендорфу 19 ноября 1885 года давний губернатор края граф Петр Шувалов. – Если бы я оказался членом какого-нибудь прибалтийского Законодательного собрания, то меня, скорее всего, вскоре прогнали. Это просто неслыханно, как с вами обращаются».

Глубокого воздействия правительственных мероприятий избежать было невозможно. «О той сумятице, вызванной этими репрессиями, представление может составить только тот, кто слышал описание творящегося в остзейских провинциях из уст только что прибывшего оттуда человека, – писал в 1890 году посол в Санкт-Петербурге фон Швейниц. – Школы, где учителя и дети друг друга не понимают, заседания советов, на которых следует говорить и писать по-русски, на что способны только отдельные их члены, судебные заседания, во время которых судьи не могут понять слов ни обвиняемых, ни свидетелей…»

Аналогичным образом звучали и донесения австро-венгерского посла графа Волкенштайна и других австрийских дипломатов, особо внимательно следивших за развитием любых национальных проявлений. При этом Волкенштайн отнюдь не недооценивал тот факт, что реформы устраняли различные пережитки прошлого, однако он видел «доминирующую черту в современном развитии русской государственной жизни» в тенденциях, направленных на русификацию и централизацию. Именно так писал посол в 1890 году, а тогдашний советник посольства (будущий министр иностранных дел) граф фон Эренталь был склонен признать полицейскую реформу и преобразование органов юстиции внутренним правом России, одновременно резко осуждая переустройство образовательной системы.

Последствия претворения в жизнь закона о русификации, без сомнения, намерениям правительства не соответствовали, ведь уровень народного образования, бесспорно, заметно снизился – численность народных школ, учеников и учителей упала, а процент детей на селе, оставшихся без учебы, возрос в Лифляндии с 2 % в 1881 году до 20 % в 1899 году. К тому же заметно снизилась квалификация учителей, и в целом духовное и общее нравственное положение образовательной системы стало оставлять желать много лучшего, показывая отчетливую тенденцию упадка.

Бесспорной была и деградация органов юстиции со всеми вытекавшими из этого последствиями – возрос уровень преступности, и повсюду стало распространяться чувство правовой незащищенности. Возможно наибольшей ошибкой, совершенной правительством, явилось отправление им в остзейские провинции служащих, которые далеко не всегда воплощали в себе лучшие русские качества, а порой просто оказывались нечестными людьми, что в крае, привыкшем к неизменной честности властей и чиновников, вместо ожидавшихся позитивных последствий привело к совершенно противоположному результату.

В остальном воздействие русификации на отдельные народы и национальные группы прибалтийских провинций, естественно, было различным. В частности, остзейские немцы в своем мышлении привыкли все более отчетливо проводить грань между императором и империей, а также отделять личность монарха от русского государства. Старинные и основанные на уверенности в себе понятия о верности вассалов своему сюзерену, присущие немецкому дворянству, в целом русификацию пережили, хотя, по сравнению с временами Александра II, и претерпели определенное отрезвление. Стало отмечаться ожесточение, а также случаи осознанной враждебности. И если не принимать в расчет конкретные экономические интересы, то дворяне ощущали себя связанными с Российской империей только через личность монарха.

С момента же усиления русского вмешательства в конституционные права и культурную жизнь провинций среди прибалтийских немцев, особенно из слоя литератов, и среди остзейского дворянства возникло постоянно усиливавшееся чувство отторжения всего русского, что, включая язык, до середины столетия оседлым прибалтийским немцам в городе и деревне в той или иной степени было чуждо. Это отторжение могло вылиться в осознанную ненависть, известным примером чему служит случай с Виктором Хеном. При этом ненависть зачастую сопровождалась презрением, которое находило питательную среду в продажности и непрофессионализме русских чиновников.

Поэтому в противоположность к своевольным, легкомысленным и продажным чинушам сохранившиеся воспоминания о прошлых служащих вызывали особое чувство, и немцы начинали рассматривать верность и порядочность старых властей как нравственную ценность. В результате такого политического темперамента они стали отвергать все, что было связано с Россией, которая, по выражению члена Рижского городского совета Макса фон Эттингена (1843–1900), сделанному им в 1887 году, представлялась им как некий дикий горшок, где из православия, нигилизма, чиновничества, бумажных рублей, водки и динамита изготавливалась великая «русская идея».

Понятное дело, что при такой установке нередко доходило до агрессивных и далеко не умных выражений. Более того, существенной предпосылкой для сохранения у прибалтийских немцев воли к сопротивлению являлось то, что их суждения зачастую были односторонними и несправедливыми. По вызывающим неприязнь чиновникам они часто судили обо всем русском народе, а по необразованным и недостойным духовного звания священникам – о русской церкви. Кроме того, несправедливой оценке православной церкви, не считая того, что немцы считали себя атакованными с ее стороны, частично способствовал и культурный протестантизм, которому прибалтийская протестантская церковь была совсем не чужда.

В такой обстановке старая руководящая прослойка прибалтийских немцев приняла решение, невзирая на всевозможные жертвы, отстаивать верховенство народного духа и родного языка. Были отделены от общества по возможности все вероотступники, оппортунисты и ренегаты, что происходило зачастую довольно беспощадно. Для того же, чтобы обеспечить детям немецкое образование, начался переход к частным урокам на дому, осуществлявшийся при поддержке дворянства в форме многочисленных «кружков», а в 1892 году в Дорпате без согласования с соответствующими инстанциями начала работать учительская семинария.

В те времена для немцев из Лифляндии, Эстляндии и Курляндии стало применяться название «прибалтиец», явившееся новым словом и понятием. И если обозначение «прибалтийский» в середине века обычно связывалось с новым содержанием, подразумевая все без исключения явления, происходившие в остзейских провинциях, то отныне название «прибалтиец» стало относиться только к немцам, отражая изменившиеся условия. На латышей же и эстонцев это обозначение начало распространяться только в связи с глубокими переменами в годы Второй мировой войны.