Женщина со шрамом - Филлис Дороти Джеймс

— Когда Маркус согласился работать здесь, с Чандлером-Пауэллом, и мы перевезли отца в Каменный коттедж. Он стал приезжать сюда на короткие каникулы, поселяясь в гостевом коттедже и явно надеясь пробудить у Маркуса или у меня что-то вроде родственного интереса. Но у меня все-таки были некоторые угрызения совести в отношении Робина. И сейчас еще остаются. Время от времени я ему помогала небольшими суммами, тут — двести пятьдесят, там — пятьсот, если он просил, жалуясь на отчаянное положение. Но потом я решила, что это неразумно. Это выглядело слишком похожим на то, что я беру на себя ответственность за него, чего я, откровенно говоря, вовсе не хотела. А потом, примерно месяц назад, он вбил себе в голову совершенно необычайную идею. Смерть моего отца последовала за смертью деда всего через тридцать пять дней. Если бы это случилось менее чем через двадцать восемь дней, могли возникнуть сложности с завещанием, в котором содержалось условие, что получатель состояния должен пережить завещателя не менее чем на двадцать восемь дней, чтобы ему досталось завещанное. Ясно, что если бы мой отец не получил денег своего отца, ему нечего было бы передавать по наследству нам с братом. Робин сумел добыть копию завещания нашего деда, и у него зародилась странная идея, что мой отец умер несколько раньше, чем закончились двадцать восемь дней, и что мы с Маркусом, или один из нас, спрятали тело отца в морозилке в Каменном коттедже, потом разморозили его через пару недель и только тогда позвали старого доктора Стенхауза выписать свидетельство о смерти. Морозилка в конечном счете сломалась, примерно в конце лета, но до тех пор, хотя ею пользовались редко, она работала.

— А когда он впервые высказал вам эту идею? — спросил Дэлглиш.

— В те три дня, что Рода Грэдвин приезжала сюда с предварительным визитом. Робин явился на следующее утро после ее приезда и, мне кажется, намеревался с ней увидеться, но она твердо заявила, что никого не желает видеть, и, насколько мне известно, его так и не пустили в Манор. Вполне возможно, что это именно она — автор идеи. У меня нет сомнений, что эти двое сговорились, да он сам фактически почти прямо дал мне это понять. Зачем же иначе она выбрала Манор, и почему Робину было так важно оказаться здесь одновременно с ней? Этот заговор мог быть просто злой шуткой с ее стороны, она вряд ли была способна принимать такое всерьез, но для него это оказалось просто смертельно серьезным.

— А как он заговорил с вами об этом?

— Он дал мне старую книжку почитать. В мягкой обложке. Сирил Хэар, «Преждевременная смерть». Это детективная история, где время смерти фальсифицировано. Он принес мне книжку сразу, как приехал, и сказал, что она может показаться мне интересной. А я-то на самом деле уже читала ее много лет назад, и, насколько мне известно, она больше не переиздается. Я просто сказала Робину, что мне неинтересно ее перечитывать, и тут же вернула книжку. Тогда я и поняла, что он затевает.

— Но ведь эта идея совершенно фантастична, она хороша для искусно написанного романа, но не для вашей ситуации. Неужели он действительно мог поверить, что это правда?

— О, конечно, поверил, еще как! На самом деле существовал целый ряд обстоятельств, которые, можно сказать, добавляли вероятности этой фантазии. Сама идея тоже была не столь нелепа, как кажется на первый взгляд. Я не думаю, что мы сумели бы длить обман какое-то значительное время, но несколько дней, неделю, даже две недели — это было бы вполне возможно. Мой отец был крайне трудным пациентом, он ненавидел болеть, не принимал сочувствия и напрочь отказывался от чьих-либо посещений. Я ухаживала за ним не одна — мне помогала пожилая горничная, которая умерла чуть больше года назад, и еще — пожилая медсестра. Через день после того, как уехал Робин, мне позвонил доктор Стенхауз, который пользовал моего отца. Робин посетил его под каким-то благовидным предлогом и пытался выяснить, много ли времени прошло с момента смерти отца до вызова врача. Доктор никогда не отличался особым терпением, а уйдя на пенсию, стал еще менее терпимым к идиотам, чем когда занимался врачебной практикой, так что я прекрасно представляю себе, какой ответ получил Робин на свою наглость. Доктор Стенхауз сказал, что он не отвечает на вопросы о своих пациентах ни когда они живы, ни когда умерли. Могу себе представить также, что Робин ушел от него в полной уверенности, что старик доктор если и не страдал старческим слабоумием, когда подписывал свидетельство о смерти, то был либо одурачен, либо взят в соучастники. Вероятно, он также пришел к выводу, что мы подкупили двух наших помощниц, Грейс Холмс, пожилую медсестру, теперь эмигрировавшую в Канаду, и горничную, Элизабет Барнс, которая с тех пор успела умереть.

Однако был один факт, который остался Робину неизвестен. Вечером, как раз накануне смерти, отец попросил, чтобы к нему позвали приходского священника, преподобного Клемента Матесона — он до сих пор служит приходским священником в деревенской церкви. Он, разумеется, тотчас же явился, машину вела его старшая сестра Марджори. Она управляет его хозяйством и, можно сказать, воплощает в себе церковь, да к тому же — воинствующую. Ни тот, ни другая не смогут забыть этот вечер. Отец Клемент прибыл, вооруженный всем необходимым для соборования, и, вне всякого сомнения, предполагал утешать кающуюся душу. Вместо всего этого мой отец нашел в себе достаточно сил, чтобы в последний раз яростно высказаться против всякой религии, в частности — против христианства, да еще с уничтожающей язвительностью в адрес той его ветви, которую представлял отец Клемент. Эту информацию Робин никак не мог раздобыть ни в баре, ни в «Гербе Крессетов». Сомневаюсь, чтобы отец Клемент или Марджори говорили об этом с кем-нибудь, кроме нас с Маркусом. Это событие было для них неприятным и унизительным. К счастью, оба они еще живы. Десять дней назад я съездила ненадолго в Торонто, повидать Грейс Холмс. Она — одна из тех немногих людей, кого мог вытерпеть мой отец, но он ничего не оставил ей по завещанию, и теперь, когда оно утверждено, мне захотелось вручить ей некую единовременную сумму в качестве компенсации за тот ужасный год. Она вручила мне письмо, которое я передала нашему поверенному, где говорится, что она находилась с моим отцом в тот день, когда он скончался.

— Вооружившись такой информацией, как же вы сразу не встретились с Робином Бойтоном, чтобы его разуверить? — спокойно спросила Кейт.

— Наверное, мне следовало это сделать, но мне было забавно молчать и наблюдать, как он все больше втягивается в это дело. Если смотреть на свое поведение со всей объективностью, на какую мы способны, когда пытаемся себя оправдать, я думаю, меня радовало то, что он в какой-то мере обнаруживает свою истинную сущность. Ведь я всегда испытывала чувство вины из-за того, что его матерью так пренебрегали. Зато теперь я не видела никакой необходимости хоть как-то ему платить. Своей единственной попыткой шантажа он освободил меня от всех будущих обязательств. Я вроде бы даже с нетерпением ждала момента собственного торжества, каким бы мелким оно ни было, и его разочарования.

— Он когда-нибудь требовал у вас денег? — спросил Дэлглиш.

— Нет, до этого никогда не доходило. Если бы такое случилось, я могла бы сообщить в полицию о попытке шантажа с его стороны, однако сомневаюсь, что решила бы пойти по этой дорожке. Но он очень ясно намекнул о том, что задумал. Казался вполне довольным, когда я пообещала поговорить с братом и потом связаться с ним. Никаких признаний или допущений я, конечно, не делала.