Товарищ Павлик. Взлет и падение советского мальчика-героя - Катриона Келли

Власти стремились упорядочить хаос и сделать из Павлика подходящий объект для канонизации в советском пантеоне. Для этого им потребовалось придать конфликту сына с отцом идейный характер и превратить последнего в достойного противника. История с доносом Павлика на отца, относящаяся к осени 1931 года, подрывала достоверность всей истории (оставалось неясным, почему родственникам потребовалось столько времени, чтобы отомстить мальчику за столь вопиющее нарушение традиционной морали крестьянской семьи), однако идеально соответствовала стереотипу «молодежного бунта». По логике легенды, отцу Павлика недостаточно было просто убежать, малодушно оставить свой пост, как выразились бы советские агитаторы. Такой поворот событий выявил бы серьезные недостатки в деятельности руководства области. Нет, исчезновение Трофима нужно было связать с причинами иного рода, а именно с его принадлежностью к тому самому миру коррупции, отсталости и невежества, с которым так яростно боролся Павлик.

В любом случае дальнейшие рассуждения по этому поводу останутся умозрительными. Мы вновь наткнемся на отсутствие профессиональной патологоанатомической экспертизы, на пробелы, противоречия и вопиющие нелепости в письменных показаниях, на недостоверные и своекорыстные воспоминания последних старожилов. Герасимовские старики, с которыми я говорила в 2003 году, были убеждены, что мальчиков убили те, кого расстреляли за это преступление. По словам Марии Саковой, «их (братьев Морозовых. — К.К.) зарезали как баранов — кто еще мог бы так сделать?» Местное предание давно превратило семью Морозовых в чудовищ, от которых, когда они выходили на улицу, прятались дети и которые жили хуже всех в деревне на общем фоне суровой, беспросветной жизни.

Можно с большой степенью уверенности сказать: убийству братьев Морозовых суждено навсегда остаться нераскрытым. Кости детей покрыты слоем бетона, а следы преступления уничтожены семью десятками сибирских зим. Столь же туманным остается вопрос о том, что же представлял собой «настоящий» Павлик Морозов. Мы не знаем о нем ничего достоверного, кроме самых элементарных вещей: он рос у брошенной мужем матери в нищей, отдаленной деревне и умер насильственной смертью. Может быть, он питал какие-то иллюзии по поводу своего членства в пионерской организации или по крайней мере своей деятельности активиста; возможно, он доносил на односельчан включая собственного отца. Но то, что было когда-то живым мальчиком, давно исчезло и превратилось в фантазии, вымыслы и прямую ложь, сочиненную советскими мифотворцами — провинциальными журналистами, следователями и, не в последнюю очередь, земляками Павлика, которые, наряду с идейными лидерами, были убеждены, что точно знают, кто и почему совершил это преступление.

Легенда о Павлике Морозове напоминает раскрашенную шкатулку, подаренную герасимовскому музею группой пионеров из Курска. На вид кажется, что ее назначение очевидно и понятно. Однако если открыть шкатулку, то оказывается, что внутри она пуста. Непосредственная функция изделия утрачена — оно перестало быть вместилищем какого-либо конкретного содержимого и превратилось в ритуальный объект, в предмет, который когда-то имел свое назначение, но в новых обстоятельствах его прямая функция отмерла, и теперь восстановить ее можно только умозрительно.

Так и легенда о Павлике Морозове: она не обладает раз и навсегда определенным значением и за десятилетия Советской истории многократно преображалась. Пересматривалась буквально каждая подробность в описании как самого героя, так и его жизни: менялись цвет волос и близкие друзья Павлика; имена тех, перед кем он разоблачил своего отца; число людей, на которых он донес; наконец, характер самого убийства. Различные мотивы легенды приобретали по ходу времени разный вес: одни выставлялись на первый план, другие, напротив, задвигались в тень. Павлик представал то пионером-героем, то образцом гражданской доблести в более широком смысле, проявившейся, в том числе, в бесстрашном разоблачении собственного отца, то мучеником и жертвой кулацкого заговора. Само имя Павлика Морозова превратилось в понятие, которое в семиотике принято называть «плавающим означающим»: оно постоянно дрейфовало в океане значений и отражало менявшиеся представления об идеальном детстве и подростковом героизме. Авторы путеводителя по Москве, упрекавшие скульптора Рабиновича в том, что его монумент Павлику Морозову — это «набор символов», а не изображение реального человека, упустили из виду самое главное: назначение памятника именно в этом и состояло[277].

Более того, со временем преобразовывалась моральная составляющая легенды. Для поколения, выросшего в 1930-е годы, когда история Павлика была еще недавним событием, поступок мальчика, разоблачившего отца и других родственников, ценою в жизнь служил примером высшего самопожертвования, почти недоступного простым смертным. Такой подвиг вызывал благоговение. «В те дни мы все открыто смотрели перед собой», — вспоминает женщина, родившаяся в середине 1920-х. Но в то же время дети традиционно продолжали презирать наушничество в обычном смысле, так что, в отличие от гайдаровского Тимура, Павлик вызывал восхищение, но не любовь. А образы детей военного времени, погибших, но не выдавших тайны, и вовсе оттеснили фигуру Павлика на задний план. Он стал лишь частью определенного этапа в истории страны, ее прошлого, скрывшегося в тумане. Процитированная мною в главе 7 фраза из мемориальной статьи в «Огоньке» — «застыл в бронзе на Красной Пресне юный разведчик грядущего» — точно выражает конфликт между динамическим устремлением в будущее и статической, ритуализованной формой. В послесталинскую эпоху нарастало разочарование в идеологии установившейся системы, и Павлик в глазах враждебно настроенных к существовавшему режиму людей превращался в олицетворение всего плохого, что было в советской истории. В этом смысле книга Юрия Дружникова, развенчивающая миф о Павлике, стала своего рода памятником «с обратным знаком», самым значительным из созданных в этот период.

По мере того как официальное отношение к материальным ценностям и частной жизни советских людей становилось более терпимым, проповедь самопожертвования, составлявшая основное содержание мифа о Павлике, все дальше отходила от основных социальных ценностей советского общества. Один мужчина 1939 года рождения вспоминал, что школьники заучивали биографии Павлика Морозова и других пионеров-героев, будто законы Ньютона. Однако жизнь культурной вселенной во все большей степени начинала строиться по закону теории относительности, и притяжение (как в смысле физических законов Ньютона, так и в смысле метафизической легенды о Павлике) перестало играть роль жизненного ориентира. Презрение и забвение по отношению к Павлику, воцарившиеся в посткоммунистическую эпоху, когда его статуи убирали с площадей, музей в Герасимовке закрыли, а улицы, носившие его имя, торопливо переименовывали, отражали лишь логическое развитие начавшихся ранее процессов, а не кардинальную смену ценностей.