Утопия XIX века. Проекты рая - Эдвард Беллами

– Труд людей, – объяснил я, – был оплодотворяющим потоком, который единственно и делал землю обитаемой. Но это был поток, в высшей степени скудный, пользование им требовало регулирования системой, по которой каждая капля его в видах поддержания изобилия в мире расходовалась бы с наибольшей пользой. Но как далека была действительность от какой бы то ни было системы! Каждый претендовал на такое количество драгоценной влаги, сколько ему было желательно, руководствуясь единственным побуждением спасти свою собственную жатву и повредить жатве своего соседа, чтобы больше другого нажить при продаже своего хлеба. Вследствие этой жадности и завистливости некоторые поля были залиты, тогда как другие погибли от засухи, и половина воды разливалась совершенно бесполезно. В такой стране отдельные единицы при усилии и ловкости добивались излишних средств к жизни, зато уделом большинства являлась бедность, а на долю слабых и невежественных – горькая нужда и вечный голод.

Предоставьте только голодающему народу самому взять на себя функции, которыми он пренебрегал, и урегулировать течение живоносного потока для общего блага, и земля зацветет, подобно саду, и ни один из детей ее не будет терпеть нужду ни в какой благодати.

Я описал им физическое благоденствие, умственное просвещение и то, какого нравственного уровня достигла бы тогда жизнь всего человечества. Я говорил с жаром о том новом мире, благословенном изобилием, очищенном справедливостью, услажденном братской добротой, о том мире, который мне действительно только приснился, но который так легко мог сделаться реальным.

Я ожидал, что после этого на лицах окружавших меня людей наверное засветится чувство, сродное моему, но они становились все мрачнее, сердитее и презрительнее. Вместо энтузиазма дамы выразили одно отвращение и ужас; мужчины же прерывали меня возгласами негодования и презрения. «Помешанный», «зловредный человек», «фанатик», «враг общества» – таковы были некоторые из их возгласов, а один джентльмен, тот, который раньше вооружился своим моноклем, обращаясь ко мне, воскликнул: «Он говорит, что у нас не будет более бедных. Ха-ха-ха!»

– Выведите этого человека! – крикнул отец моей невесты, и при этом сигнале мужчины вскочили со своих стульев и двинулись на меня.

Мне казалось, что сердце мое разорвется от муки, когда я сознал, что то, что для меня было столь просто и столь важно, для них являлось бессмыслицей и что я был бессилен изменить это. Мое сердце так горело, что мне казалось возможным его пылом расплавить ледяную гору; на деле же оказалось, что окружавший меня холод сковал мои собственные члены. Не вражду, а только одну жалость почувствовал я к ним и ко всему миру, когда они все столпились около меня.

При всем своем отчаянии уступить я не мог. Я все еще боролся с ними. Слезы хлынули из моих глаз. В пылу горячности я потерял способность речи. Я задыхался, рыдал, стонал и вдруг очутился сидящим на постели в моей комнате, в доме доктора Лита. Утреннее солнце сквозь открытые окна светило мне прямо в глаза. Я задыхался. Слезы текли по моему лицу, и я дрожал каждым нервом.

Мои ощущения были аналогичны с самочувствием беглого каторжника, который после ужасного сновидения нарисовавшегося ему, что его снова схватили и вернули обратно в мрачное, смрадное подземелье, открывает глаза и видит над собою небесный свод. То же самое испытал я, когда понял, что возвращение мое к XIX веку было сном, а существование в XX столетии – действительностью. Ужасные картины, свидетелем которых я был в моем сновидении и которые я мог подтвердить из своего прежнего опыта, хотя, увы, некогда и существовали в действительности и при воспоминании прошлого до конца мира будут трогать сострадательных людей до слез, – эти картины, слава богу, ныне исчезли навеки. Угнетатель и угнетаемый, пророк и поругатель его давным-давно обратились в прах. Слова «богатый» и «бедный» для многих уже поколений стали забытыми выражениями.

Но в ту минуту, когда с невыразимой благодарностью я размышлял еще о великом значении спасения мира и о том, что мне на долю выпало счастье быть свидетелем этого спасения, меня вдруг, точно ножом, кольнула мука стыда, раскаяния и страшных угрызений совести, голова моя упала на грудь, и я готов быть провалиться сквозь землю вместе со всеми моими современниками, чтобы уйти от солнечного света. Ведь я был человеком того прошлого времени. Что сделал я для освобождения, которому осмеливался радоваться ныне? Я, который жил в то жестокое, безрассудное время, что сделал я, чтобы положить ему конец? Я был совершенно так же равнодушен к несчастию моих братьев, как и циничен в своем неверии в лучшее будущее, я был так же поклонником хаоса и мракобесия, как и всякий из моих современников. На сколько простиралось мое личное влияние, оно выражалось, скорее, в виде помехи, чем в содействии уже готовившемуся отпущению человечества на волю. Какое право имел я приветствовать спасение, которое явилось мне упреком, радоваться дню, над зарей которого я издевался?

«Разве не лучше было бы для меня, – зазвучал голос внутри меня, – если бы этот дурной сон был действительностью, а эта прекрасная действительность оказалась сновидением. Твое место, скорее, быть защитником распинаемого человечества среди глумящегося поколения, чем утолять свою жажду здесь из колодцев, которых ты не копал, и есть плоды с деревьев, насадителей которых ты побивал каменьями», – и дух мой ответил: «Правда, это было бы лучше!»

Когда, наконец, я поднял мою склоненную голову и выглянул в окно, я увидел свежую, как утро, Юдифь, которая в саду собирала цветы. Я поспешил сойти к ней. Бросившись пред ней на колени, я пал ниц и со слезами исповедал пред ней, как мало достоин я был дышать воздухом этого золотого века, и еще менее носить на груди моей прелестнейший цветок. Счастлив тот, кто в таком безнадежном деле, как мое, найдет такого снисходительного судью.

Как-то раз вечером в Лиге[14] (рассказывает один из моих друзей) зашел горячий спор о том, что произойдет после мировой революции. Спор этот превратился в изложение взглядов присутствующих на будущее вполне сложившегося нового общества.

Наш друг говорит, что, принимая во внимание предмет обсуждения, дискуссия прошла миролюбиво. Присутствующие, привыкшие к общественным собраниям и прениям после лекций, если и не прислушивались к чужим мнениям – чего едва ли можно было от них ожидать, – то во всяком случае не стремились говорить все зараз, как это принято у людей благовоспитанного общества, когда разговор касается интересующего их вопроса.

Собралось всего шесть человек, следовательно были представлены шесть фракций одной партии. Из шести человек четверо придерживались крайних, но весьма различных анархических взглядов. Представитель одной из фракций, человек хорошо знакомый моему другу, в начале дискуссии сидел молчаливо, но в конце концов был вовлечен в дебаты и в заключение раскричался, обозвав всех остальных дураками, что вызвало бурную реакцию. Когда шум постепенно стих, сменившись смутным гулом, упомянутый оратор весьма дружелюбно попрощался с остальными участниками собрания и направился к себе домой в западное предместье, пользуясь способом передвижения, навязанным нам цивилизацией и уже вошедшим в привычку[15].