Детство Понтия Пилата. Трудный вторник - Юрий Вяземский

Я глянул на Рыбака, и заметил, что его фигура тоже как бы растворяется в окружающем пространстве: сначала в солнечном мареве зарябила и расползлась голова, затем исчезли руки с веслами, затем – ноги. А следом за этим борта лодки словно размякли, оплыли и легли на воду.

Представляешь, Луций? – Я это до сих пор очень живо себе представляю!

И вот, когда всё вокруг опухало, выцветало, серело и растворялось, брошь на груди у моего спутника становилась всё более рельефной, сверкала золотым своим ободом и каждой спицей своего колеса, и резала мне глаза чуть ли не до боли.

«Хватит смотреть на солнце. Смотри вправо. Смотри в глубь тумана», – услышал я голос гельвета.

Так это туман, с облегчением подумал я.

«Это внезапный туман. Так что будь предельно внимательным», – ответил мне голос.

Я посмотрел направо и сначала ничего не увидел, кроме серой застывшей пены. Но скоро пена как бы заструилась и потекла, и в ней образовался словно коридор, стены которого раздвигались и уходили вдаль. В дальнем конце коридора я увидел какие-то не то фонтаны, не то водные столбы. А стоило мне сощуриться и начать присматриваться, как столбы эти будто засветились изнутри, то ли обледенели, то ли остекленели и стали напоминать некоторые – высокие колонны, а некоторые – целые башни.

«Не молчи! Рассказывай, что видишь!» – потребовал голос.

Я сказал, что вижу колонны и башни, и что они светятся.

«Похоже на тот сон, который ты мне рассказывал?» – спросил голос.

Я молча кивнул головой. – Действительно, Луций, было очень похоже на то видение, которое я сочинил (см. 12.XIV)

«Тогда заткнись и слушай!» – грубо велел мне голос.

Я стал прислушиваться, глядя в искрящийся коридор.

Сначала я ничего не слышал. Но башни вдалеке вдруг утратили свою прозрачность, почернели, а рядом с ними, вернее, позади них воздвиглось какое-то строение, темно-синего цвета, тоже уходящее своей вершиной вверх.

Тогда я услышал цокот копыт, скрип рессор и грохот колес – будто мы были не на озере, а где-нибудь в Нарбонне или в Испании, на имперской дороге, мощеной каменными плитами, возле крутого поворота, из-за которого невидимые и стремительные во весь опор неслись на нас боевые колесницы!

Взгляд мой скользнул в сторону колонн. И я увидел, что это уже не колонны, а тускло святящиеся темные фигуры – вернее, вытянутые вверх и слегка изогнутые то ли шеи гигантских лебедей, то ли змеиные шеи и головы гидры.

Резь возникла в глазах, и глаза стали моргать и слипаться. Дыхание перехватило. Мне показалось, что окружающий туман липнет к моему телу, впитывается в поры и там, внутри меня, будто склеивает мне легкие, сердце и печень. Мне почудилось, что серый солнечный туман как бы притягивает, всасывает и поглощает меня, и что скоро, очень скоро я растворюсь в нем и совершенно исчезну.

Я изо всех сил распахнул глаза и как можно шире разинул рот, чтобы набрать в грудь побольше воздуха и не задохнуться.

И очень издалека – и одновременно в двух шагах от меня – голос прокричал:

«Что видишь?! Рассказывай! Не молчи! Говори, проклятый заика!!»

Я слова не мог вымолвить. Но видел все четче и яснее. Там, в конце коридора, башни, стены и шеи-колонны вдруг слились в бесформенную синюю массу, и это синее и шумное рванулось и понеслось по серому проходу, окруженное сверкающими водяными брызгами или облепленное светящимися прозрачными мошками.

Грохот и скрежет стремительно и угрожающе нарастали. И мне почудилось, что на нас несется гигантская волна, в которой пена – кони, молнии по бокам – колеса, а сама волна – страшная колесница.

«Несется!.. На нас!.. Сейчас раздавит!..» – прохрипел я.

«Пригнись! Ложись! На дно лодки!» – над самым ухом у меня закричал голос, так громко, что я на некоторое время оглох.

Я резко подался вперед и ударился лицом о что-то жесткое и твердое.

И зажмурился от неожиданной боли.

А когда разлепил глаза, обнаружил, что сижу на дне лодки, обхватив руками ноги Рыбака и уткнувшись в них лицом.

Я поднял взгляд, и увидел лицо моего спутника. Лицо это улыбалось, а губы двигались и произносили какие-то слова, которые я, оглушенный, не слышал.

Я посмотрел в сторону и – представь себе, Луций! – увидел вокруг себя поразительную ясность: то есть ни малейших следов тумана, а наш, гельветский берег так четко просматривался, что можно было пересчитать лодки возле причала.

«Куда всё делось?» – спросил я, и тут же ко мне вернулся слух. То есть сперва я услышал свой собственный вопрос, а потом – ответ Рыбака, который сказал:

«Мои ноги – не самое мягкое место, чтобы в них биться лицом… Смотри, ты разбил себе нос».

Я провел рукой у себя под носом, и палец слегка испачкался кровью.

Но нос мой меня не интересовал.

«Куда всё делось?» – повторил я вопрос.

Рыбак рассмеялся, развернул лодку и стал грести в сторону деревни.

Я озирался по сторонам, не видя ни малейших следов тумана.

«Раз – и нет ничего… Разве так бывает?» – спрашивал я. А Рыбак молчал и то пожимал плечами, то покачивал головой. И пристально меня разглядывал, то ли удивленно, то ли лукаво, то ли торжественно, – такое у него было странное выражение лица, но взгляд был зеленым и детским.

Потом вдруг бросил весла и сказал:

«Хватит вертеть головой. Шею свернешь… Рассказывай, что видел».

И я, почти не заикаясь, стал описывать ему туман, коридор, колонны и башни, которые затем превратились в волну-колесницу.

Гельвет слушал меня, подставив левое ухо, а лицо отвернув в сторону, глядя на юг, в сторону Генавы, туда, куда медленно двигалось солнце.

Я кончил рассказывать и воскликнул:

«А ты, что, ничего этого не видел?!»

«Если б я видел, я бы не спрашивал», – усмехнулся Рыбак и поднял глаза к небу.

«Ты, что, и тумана не видел?»

«Тумана при такой погоде никогда не бывает. Неужели не ясно? – ответил гельвет и стал разглядывать свои руки. А потом виновато произнес: – Я пошутил. А ты, маленький глупый римлянин, поверил хитрому старому галлу».

Я замолчал, пребывая, как можно догадаться, в полной растерянности.

Рыбак же снова взялся за весла и стал грести в сторону берега и деревни.

И по-прежнему избегал смотреть на меня. Но время от времени, через большие промежутки, словно для самого себя произносил загадочные фразы.

«Каждый чувствует и видит то, что ему дают слышать и знать», – сначала произнес он.

Затем изрек:

«Тумана не было. Был древний Кромм, скрытый во множестве туманов».

Потом провозгласил: