Это как день посреди ночи - Ясмина Хадра

– По-прежнему не пьешь? – спросил меня Андре.

– Ни капли.

– Ты даже не представляешь, как много от этого потерял.

– Я вообще в жизни много потерял, Деде.

Он налил себе бокал, посмотрел его на свет и осушил одним глотком.

– А правда, что в Рио-Саладо больше не производят вина?

– Правда.

– Вот тебе раз! Ну дела! Клянусь тебе: я до сих пор ощущаю во рту волшебный вкус нашего легкого, приятного вина, изумительного «Аликанте д’Эль Малех», которое мы с непередаваемым удовольствием пили до тех пор, пока лицо друга не начинало казаться мачехиной задницей.

– В ходе аграрной революции все виноградники в регионе были уничтожены.

– И что же теперь выращивают вместо них? – возмутился Гюстав. – Картошку?

Андре отодвинул в сторону бутылку, чтобы она не мешала нам остаться наедине.

– А Желлул? Что с ним стало? Я знаю, что он служил в алжирской армии в звании капитана и командовал каким-то гарнизоном в Сахаре. Но как сложилась его судьба потом, мне неведомо.

– В начале 90-х он вышел в отставку. Полковником. В Рио-Саладо после войны не жил, у него в Оране была вилла, на которой он и собирался доживать свои дни. Но потом на нас как снег на голову обрушился исламский терроризм, и Желлула убили, выстрелив картечью в тот самый момент, когда он предавался мечтаниям на пороге своего дома.

Андре подпрыгнул на месте и тут же протрезвел.

– Желлул мертв?

– Да.

– Его убил террорист?

– Да, эмир ВИГ, Вооруженной исламской группы Алжира. А теперь, Деде, держись крепче, чтобы не упасть с кресла. Убийца – его племянник!

– Желлула убил его собственный племянник?

– Ты не ослышался.

– Боже мой! Какая мрачная ирония судьбы!

Из-за забастовки железнодорожных служащих Фабрис Скамарони присоединился к нам поздно вечером, когда уже совсем стемнело. И вновь начались крепкие объятия. Связь между мной и Фабрисом никогда не прекращалась. Он стал знаменитым журналистом и известным писателем, поэтому я регулярно видел его по телевизору. Порой по заданию редакции он приезжал в Алжир делать репортажи и неизменно заезжал в Рио-Саладо. Останавливался всегда у меня. И каждый раз ранним утром в любую погоду, что в дождь, что в снег, я отправлялся с ним на христианское кладбище, и мы склоняли головы перед могилой его отца. Его мать погибла в 70-х годах во время крушения круизного лайнера в виду острова Сардиния.

Бутылками уже был заставлен весь стол. Мы вспомнили умерших, выспросили все о тех, кто еще оставался в живых, узнали, что случилось с тем-то и тем-то, выяснили, почему одни решили уехать в Аргентину, а другие предпочли Марокко… Андре набрался под завязку, но держался хорошо. Бруно и Гюстав без конца бегали в туалет.

Я же не сводил глаз с ворот.

Одного человека не хватало: Жан-Кристофа Лами.

Я знал, что он по-прежнему живет с Изабель и возглавляет какое-то процветающее коммерческое предприятие на Лазурном Берегу. Почему он не приехал? От Ниццы до Экса от силы два часа езды на машине. Андре приехал из Бастии, Бруно – из Перпиньяна, Кримо – из Испании, Фабрис – из Парижа, Гюстав – из департамента Сона и Луара. Неужели он до сих пор на меня злится? Но, по совести говоря, что такого я ему сделал? Сейчас, с высоты прожитых лет, я могу сказать: ничего… Ничего я ему не сделал. Я любил его, как брата… и, как брата, оплакивал в тот день, когда он ушел в своих башмаках без шнурков, и вместе с ним ушла вся наша эпоха.

– Эй, Жонас, спустись с небес на землю! – встряхнул меня Бруно.

– Что?

– О чем ты думаешь? Я разговариваю с тобой уже добрых пять минут.

– Прости. Так о чем ты говорил?

– О родных краях. Я говорил, что мы осиротели без них.

– А я осиротел без друзей. Я все думаю, кто же из нас больше потерял? Впрочем, какая разница! Что так, что этак, сердцу ведь от этого не легче.

– Не думаю, что ты от этих перемен потерял больше всех, Жонас.

– Это жизнь, – философски изрек Андре. – Одной рукой берешь, другой отдаешь. Но, боже правый! Зачем тогда разжимать пальцы? Бруно прав. Это разные вещи. Нет, потерять друзей и потерять родину – это точно не одно и то же. От одной мысли об этом у меня внутри все переворачивается. В доказательство скажу тебе: здесь мы говорим не «ностальгия», а «ност-Алжерия».

Он тяжело вздохнул, и глаза его блеснули в свете фонаря.

– Алжир въелся в каждую пору моей кожи, – признался он. – То разъедает меня, будто хитон кентавра Несса, то пропитывает все мое естество нежным, благоухающим ароматом. Я пытаюсь вырвать его из сердца, но не могу. Да и как его забудешь? Мне так хотелось бы поставить крест на своих юношеских воспоминаниях, переключиться на что-то другое, начать все с нуля. Напрасный труд. Я не кошка, у меня только одна жизнь, и эта жизнь осталась там, в Рио-Саладо… Напрасно я старался собрать воедино все ужасы, которые там с нами произошли, чтобы стошнить раз и навсегда и обо всем забыть. Тут уж ничего не поделаешь. Солнце, пляжи, наши улицы, наша кухня и старые добрые попойки – все это вытесняет гнев, и я с удивлением обнаруживаю, что радуюсь там, где намеревался горевать. Я так и не забыл Рио-Саладо, Жонас. Я думаю о нем каждую ночь, каждое мгновение. Помню каждый кустик травы на нашем холме, каждую хохму в кафе. Шутки и приколы Симона затмевают даже его смерть – он будто специально сделал все, чтобы мы никак не связывали его трагический конец с нашими мечтами об Алжире. Уверяю тебя, здесь я тоже пытался забыться. Мне больше всего на свете хотелось вырвать гвоздодером все воспоминания, как вырывают изъеденный кариесом больной зуб. Чтобы дистанцироваться от прошлого, я объездил весь мир, был в Латинской Америке, в Азии. Просто чтобы доказать себе, что на свете есть и другие страны, что у человека может быть не только новая семья, но и новая родина, но это оказалось чистой воды фальшивкой. Достаточно было на секунду остановиться, как перед мысленным взором вновь возникал наш захолустный городок. Стоило оглянуться, и я видел, что он тенью следует за моей спиной.

– Эх! Если бы мы уехали оттуда по собственной воле… – жалобно проскулил Гюстав, готовый в любое мгновение впасть в алкогольную кому. – Но нас заставили все бросить и в спешке собрать чемоданы, набив их химерами и болью. У нас отняли все, в том числе и душу. И ничего не оставили! Ничегошеньки! Даже глаз, чтобы плакать. Это несправедливо, Жонас. Не все были колонистами, и далеко не каждый с хозяйским видом похлопывал себя стеком по голенищу сапога. У некоторых и сапог-то не было! У нас, как и у вас, были свои нищие, трущобы, неудачники, люди доброй воли, мелкие ремесленники. Более того, мы даже нередко возносили Господу одни и те же молитвы. Так почему тогда всех свалили в одну кучу? Почему заставили отдуваться за горстку феодалов? Почему заставили поверить, что мы чужие в краю, где родились наши отцы, деды, прадеды, что мы узурпировали страну, не только нами же и созданную, но еще и политую нашей кровью и потом?.. И пока на эти вопросы не будет ответа, раны не затянутся.